Три женщины в городском пейзаже - Метлицкая Мария - Страница 4

– Пап, ты серьезно? – Слезы брызнули фонтаном, как у клоуна в цирке.

Лида отпихивала отца, когда он пытался обнять ее и успокоить.

– При чем тут «ты взрослая»? При чем тут вообще я? Это, прости, ваши дела! Ваши темные делишки, папа! А ты хочешь вовлечь меня в это? В эти ваши делишки?

– Это не делишки, Лида, – со вздохом ответил отец. – Это, девочка, вся моя жизнь.

Потом поняла – он знал, что болен, и понимал, что осталось ему немного. Год, два, пять, десять – точного ответа никто не давал. Как-то обмолвился:

– Мама сильная. Крепкая, как дуб. У мамы есть ты и работа. Есть смысл жизни. Мама выдюжит в любом случае, ты и сама это знаешь. А Тася… У нее никого. Вообще никого, понимаешь? Даже дальней родни. Только я, Лида. Ну и, надеюсь, ты.

Лида плакала:

– Нет, пап! Я тебя умоляю! Я не смогу, понимаешь?

– Я очень тебя прошу, – отчеканил отец, – очень, Лида. Кажется, так я еще никого не просил! Ты пойми – она очень слабая и одинокая. Не будет меня – не будет ее.

– А я? – тихо спросила Лида. – Обо мне ты подумал?

Он усмехнулся:

– А как ты думаешь? Только поверь, Тася станет тебе родным человеком. Близким и дорогим. И ты мне еще скажешь большое спасибо!

– Я уже говорю тебе большое спасибо, ты разве не слышишь? – захлебываясь слезами, кричала Лида.

Отец боялся, что Тася не сможет пережить его смерть. Понимал, что он – смысл всей ее жизни.

– Пятнадцать лет, Лида. Целая жизнь, понимаешь? Ты только представь – пятнадцать! Пятнадцать лет ожидания – когда позвоню, когда приеду. И все. Больше ничего у нее не было. Одно ожидание – томительное, тревожное, мучительное и – бесконечное. Я позвонил – и жизнь продолжалась. А зачастую и позвонить не получалось – из дома не мог, как ты понимаешь. Звонил перед уходом с работы – ровно в семнадцать сорок пять. Наше с ней время. Коротко: «Как ты? У меня все хорошо». Пара фраз – кругом одни уши. На работе все понимали – звоню любовнице. Раз-два в неделю мы встречались на десять минут у метро. Просто чтобы повидаться, посмотреть друг на друга, подержаться за руки – как воры, как шпионы, с оглядкой – не дай бог кто увидит. Но посмотрели, подержались за руки, и можно жить дальше. Приезжал я к ней пару раз в месяц. Иногда три, больше не получалось. А ждала она каждый день. Каждый! Потому что вырывался я неожиданно, незапланированно, как получится. Как все женатые люди. Приезжал накоротко – час, два, три. И вот за эти несчастные пару часов мы не могли наговориться, представляешь? Перебивали друг друга, боялись что-то забыть, пропустить. А потом я уходил. Если бы ты знала, как она на меня смотрела! Если бы ты знала, дочка…

Несколько раз мы расставались. Вернее, пробовали расстаться. Я сказал сразу – из семьи не уйду. Дочь не оставлю, да и жену тоже. Ольга спасла мне жизнь. А Тася, – отец улыбнулся. – А Тася спасла мою душу.

Лида знала семейную историю знакомства родителей. Отцу стало плохо в лаборатории, упал посредине рабочего дня. Началась суета, бестолковая беготня и крики о помощи:

– Валька умирает! Вальке Вершинину плохо!

Он помнил, что прибежала сестричка из медпункта, растерянная, перепуганная. Наконец кто-то сообразил вызвать «Скорую», кто-то распахнул окно. Кто-то расстегнул ворот рубашки и ослабил брючный ремень. Сквозь замутненное сознание он слышал испуганный шепот:

– Что, помер? О боже, такой молодой! Заткнись, идиотка! Да жив он, дышит! Держись, Валька! Держись, старик!

Приехала «Скорая». Погрузив на носилки, его запихнули в машину. Там ему стало хуже – он снова терял сознание, проваливаясь в темный колодец. Слышал только сирену – значит, включили. И голос врача:

– Жми, Игнатьич! Не довезем. А жалко, такой молодой. Да и зачем нам жмур – не отобьемся.

Ему почему-то было не страшно – смешно. «Жмур». Это он – жмур? Вернее, кандидат в жмуры? Ха-ха. Что называется, приплыли.

Оперировала его молодая женщина. Он слышал, как к ней обращались – Ольга Ивановна.

Сквозь пелену сознания он с усилием на секунду приоткрыл глаза и увидел эту Ольгу Ивановну – крепкую, широковатую в плечах, с длинными темными бровями и огромными зелеными глазами – тревожными и настороженными. Красивыми невозможно и очень строгими, как у директора школы. Больше ничего видно не было – белая, по брови, шапочка и маска.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

На следующий день она зашла в реанимационную палату, и он узнал ее по глазам – таких зеленющих, «крыжовенных» глаз он раньше не видел. И теперь, без низко надвинутой шапочки и маски, он разглядел и все остальное – красивый прямой аристократический нос, полноватые бледные губы, плавные скулы и все тот же строгий, даже суровый взгляд.

– Как самочувствие? – строго спросила она.

Валентину показалось, что она немного смутилась. С трудом разлепив спекшиеся губы, он что-то забалагурил. Врачиха все больше хмурилась и, кажется, была им недовольна.

С того дня он ждал встречи с ней.

Кое-что выпытал у ночной медсестрички: Ольга Ивановна Голышева, не замужем, бездетная. Строгая очень, ответственная и, говорят, с большим будущим. «С медицинским, с каким! Вы что, Вершинин? Все шутите, да?»

Со вздохом разводил руками: «Простите, шучу!»

На третий день его подняли. С одного бока – рыжая и конопатая, смешливая медсестра Галочка, с другого – суровая Ольга Ивановна. Сосудистый хирург, надежда отделения и медицины, человек молодой, но уже снискавший уважение. По всему видно – умница, врач по призванию.

Виделись они каждый день. Утренний обход – обязаловка. А вот вечером, после тихого часа… Кажется, по велению сердца.

Или он все придумал?

Но если доктор Голышева не заходила перед уходом, он начинал волноваться. Выползал в коридор, слонялся у ординаторской.

Караулил. Обеспокоенно спрашивал у сестричек:

– А что доктор Ольга? Ушла?

Как-то у нее было ночное дежурство. Вершинин пошел в туалет покурить. У окна стояла докторша. Прямая спина, волосы убраны под колпачок. «Интересно, какие у нее волосы», – подумал он и спросил:

– Не помешаю?

Окинув его пренебрежительным и равнодушным взглядом, она усмехнулась:

– Мне – нет. А вот себе… помешаете. Курить вам, Вершинин, строго противопоказано! Не зря же я вас починила! И что? Вся работа насмарку? Я, знаете ли, очень старалась.

А ему вдруг захотелось прижать к себе и обнять эту зеленоглазую, красивую и усталую женщину. Ей-богу, еле сдержался.

Выписали его через два дня.

Теперь он караулил докторицу у выхода из отделения, чтобы вручить цветы и конфеты. Обычная благодарность, не более. Нет, она, кто ж спорит, была хороша! Но кадрить ее, кажется, не было смысла – слишком сухая, слишком строгая, серьезная не по годам. Ну и вообще – недоступная. Как с ней общаться?

Увидев растерянного, держащего за спиной букет гвоздик больного Вершинина, Ольга Ивановна растерялась и, кажется, разозлилась. И точно очень смутилась:

– Вы что, Вершинин? В своем уме? Нет, – возмутилась она. – Нет, мне не надо! Я не возьму!

С трудом всунув непокорной врачихе букет, уронил при этом конфеты. Коробка разлетелась, а даритель, смутившись, как подросток, рванул вниз по лестнице.

Вслед услышал:

– Куда вы, Вершинин, вам бегать нельзя. Честное слово, вы сумасшедший!

На улице попытался успокоиться, било как в лихорадке – походил, покурил, немного пришел в себя, но домой не уехал – торчал у ворот больницы. Увидев его, она, кажется, не удивилась – выходит, ждала?

Очень скоро Ольга Ивановна Голышева стала Вершининой. И еще – Олькой. Тогда еще он звал ее Олькой.

Через полтора года у Вершининых родилась дочка Лидочка.

Три года в огромной коммуналке с родителями мужа. Три года за ширмой, с ночными выступлениями дочки, с ворчанием свекров и все же с их помощью – через полгода после рождения Лидочки Ольга бросила кормить и вышла на работу. С внучкой сидела бабушка Рита. Даже в детстве Лида понимала, что мама и бабушка не любили друг друга. Не понимала – что может понимать маленький ребенок? Чувствовала. Слышала, как баба Рита ворчала: «Не мать и не жена, сплошной хирург. Не повезло Вальке».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})