На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич - Страница 28

В организации ИОХа на новом месте, привлечении в него учеников школы Зелинского, вскоре составивших ядро института, деятельное участие принимал ныне академик-философ Б.М. Кедров, а тогда ученик профессора А.В. Ваковского, прошедший у него аспирантуру по химии и защитивший кандидатскую диссертацию. Он знал меня лично и был сверстником и товарищем по МГУ Р.Х. Фрейдлиной. По-моему, я именно ему обязан, что был привлечен в ИОХ для организации там лаборатории металлоорганических соединений, которую и стал организовывать, привлекши к этому и К.А. Кочешкова.

Мы перевели в новую лабораторию наших «главных» учеников: моих — Р.Х. Фрейдлину, Л.Г. Макарову, А.Е. Борисова, К.Н. Анисимова, Э.И. Кан, и его — М.М. Надь, Т.К. Козьминскую. Впрочем, сначала нужно было оборудовать лабораторию, под которую нам были предоставлены две довольно большие комнаты бывшего красного уголка ИОНХа. Мы поместились, таким образом, в отдаленной части ИОХа, размещенной в том крыле здания, ныне перестроенном и расширенном, где находится Институт физической химии[192].

С 1935 г. моя научная работа как бы раздвоилась: в МГУ силами оставшихся научных сотрудников, дипломников и аспирантов продолжалась работа, в результате которой я попытался распространить диазометод на другие, кроме ртути и сурьмы, металлы, на жирные диазосоединения, развить метод синтеза оловоорганических соединений восстановлением ртутноорганических, на этот раз алкильными производными двухвалентного олова и гексаарилдистананами. Начатая же с Р.Х. Фрейдлиной в МГУ линия исследований по ртутноорганическим соединениям — новый метод синтеза несимметрично построенных полных ртутноорганических соединений — и применение этого метода для исследования строения аддуктов солей ртути к олефинам, а затем и к ацетиленам была перенесена в металлоорганическую лабораторию Института органической химии АН СССР.

Эта линия работ в последующие годы привела к отграничению типа соединений, названных мною квазикомплексными, и к выяснению структурных причин их специфических свойств — «мимикрии» истинных комплексных соединений. Это была увлекательная и многообещающая линия исследования, действительно много давшая и на ближайшие годы для меня главная. Центр моих научных интересов все больше перемещался в академическую лабораторию.

В университете дела обстояли так: потоки студентов были все больше, жизнь кафедры органической химии, которая в начале 30-х гг. уже отделилась от кафедры аналитической химии, требовала все большего внимания и не могла идти самотеком, как раньше. В практикуме не было единого руководителя, а по-прежнему — «много равноправных». Отсюда безответственность. Сам Николай Дмитриевич все внимание отдавал научной работе, педагогика была ему в тягость. Однажды, году в 1935 или 1936, он собрал своих доцентов и ассистентов и предложил, чтобы мы назвали одного из нас, который должен был взять на себя всю тяжесть организационной работы по кафедре. Все отмалчивались, а прямой и резкий М.И. Ушаков сказал, что взяться за такой груз может лишь тот, на кого Николай Дмитриевич будет смотреть, как на своего преемника по кафедре. Николай Дмитриевич не был доволен, и на этом разговор закончился.

Через несколько дней Николай Дмитриевич обратился уже только ко мне с этим предложением, я согласился и взялся за кафедральные дела, главным и наиболее трудным из которых был практикум, пропускавший все большие потоки студентов-химиков и биологов и поглощающий огромные количества посуды и реактивов. Кроме того, я стал читать и основной курс органической химии, сначала для так называемого военного потока, то есть для той части студентов химиков, которые проходили в МГУ военную подготовку.

Лекции мне удавались, и я любил и люблю их читать (хотя слушать не слишком любил). После немалого труда мне удалось устранить и неорганизованность в органическом практикуме, так что он гладко катился по рельсам. Хотя теперь университет отнимал у меня много времени и сил, мне пришлось перейти на основную работу в Институт органической химии Академии наук, а в университете остаться как совместителю. Произошло это так. Маленький особнячок на Земляном валу, в одной из двух комнат мезонина которого счастливо жила наша семья, предназначили на слом. В то время выселяемым жильцам не предоставляли жилья, а выплачивали какую-то сумму и предлагали в окрестностях Москвы участок под строительство. Остальное было делом самого выселяемого. Именно такова была судьба наших соседей по мезонину Ключаревых, которые построили избу в г. Бабушкине.

Я обратился в Институт органической химии с просьбой обеспечить меня жильем. Директор его, Фаворский, такими делами не занимался, их «вершил» его заместитель Климов. Он поставил мне условие: переходите в Академию на основную работу. Пришлось это сделать, и действительно, нам предложили смотреть квартиры во вступавшем в строй доме Академии наук около Курского вокзала[193]. По моему тогдашнему скромному положению мне предстояло выбирать одну из двухкомнатных 32-метровых квартир, где трудно было разместиться нашей семье из четырех человек: наша, обреченная на слом, одна комната была тоже 30-метровая. На верхнем — девятом — этаже оказалась двухкомнатная квартира со странной комбинацией комнат — одной очень высокой, большой квадратной и светлой, а другой низенькой маленькой — общей площадью около 40 кв.м. Она нам понравилась, и в ней мы и поселились.

1938 год, который мы здесь и встретили, оказался для меня тяжелым: в начале лета Нина Владимировна поехала в Киржач, где мы с детьми иногда проводили лето, чтобы подготовить все к «летнему сезону». Вернулась она с температурой и болями в животе, быстро нарастающими. Пока ее смотрел сначала терапевт, потом хирург, установивший аппендицит, и пока мы отправили ее в больницу, аппендицит прорвался. Ее немедленно оперировали. Начался перитонит. Антибиотики тогда еще не были открыты. Даже сульфамидные препараты не применялись. Нина Владимировна была между жизнью и смертью несколько недель. Когда жизнь победила, ей все лето пришлось пробыть в больнице, а затем долго лежать дома. В это страшное жаркое лето я ежедневно (был уже отпуск), как в тумане, ходил в Басманную больницу[194].

Еще до этой болезни Н.Д. Зелинский вызвал меня к себе в кабинет и задал такой вопрос: «Я хочу выделить кафедру химии нефти, которой буду заведовать, а в качестве заведующего кафедрой органической химии хочу пригласить С.С. Наметкина. Как ваше мнение?» Мне ничего не оставалось, как ответить, что вряд ли можно найти более крупную фигуру. Легко представить себе, какой моральный удар я получил.

Уже много лет спустя после кончины Н.Д. Зелинского, его зять — профессор А.Ф. Платэ — рассказывал мне, что на его вопрос о Несмеянове и Наметкине Николай Дмитриевич ответил так: «Кафедра-то ведь какая», в том смысле, что Несмеянов, очевидно, молоденек для нее (фото 38).

Я решил уйти из университета. Первые шаги я сделал тотчас: отправился на кафедру органической химии Института тонкой химической технологии с целью осмотреть помещение кафедры и решить, подходит ли это мне. Дело в том, что, зная о предстоящем уходе С.С. Наметкина, мне неофициально сделал предложение занять его место профессор Башилов[195], руководивший в этом институте кафедрой неорганической химии. Он знал меня еще по бюро по редким элементам. Осматривая лаборатории, я встретил С.С. Наметкина. Оба почувствовали себя неловко. Он понял, конечно, с какой целью я пришел, и сказал примерно так: «А что, ведь это хорошая кафедра, мой совет — берите ее».

Не помню, в какой момент меня познакомили с директором МИТХТ Г.Д. Вовченко[196], о деятельности которого у меня осталось настолько хорошее впечатление, что впоследствии я приложил немалые усилия, чтобы заполучить его в МГУ в качестве проректора (фото 24). Я подал бумаги на конкурс и прошел. О дальнейшем мне было некогда думать — началась болезнь Нины Владимировны.