Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович - Страница 31

Праздник продолжался. Уже закончилась самая любопытная и длительная его часть: байга — скачки. Курбан жалел, что не мог сняться около своих коней, на которых мчались его сыновья в то время, как он сам, стоя в толпе, орал и махал руками, как простой башкирин. Уже били с завязанными глазами горшки, боролись, тянулись на веревках.

Теперь всюду слышались песни, курай и гармони наигрывали башкирские плясовые. Начиналась самая веселая часть праздника, когда каждый делает, что захочет.

Курбан вдруг увидел черного бородатого мужика.

— А ну иди сюда, Макарка, — позвал он требовательно, так, как это обычно делали чиновники.

— Почтеньице! — снял шапку мужик и поклонился баю, опасливо приближаясь. Он не любил встречаться с людьми, от которых зависел.

— Аппарат, — показывая коротким пальцем на покрытый черным ящик, сказал Курбан.

Макар глянул туда косо, еще не разобрав, в чем дело. Ему этот ящик показался страшноватым.

— Снимает! — продолжал бай. — Как ты не знаешь? Дагерротип получается! Карточка! Дагерротип, знаешь?

— Музыка играет? — спросил Макар.

— Какая музыка! Лицо твое снято будет.

— Мое лицо? — Макар обиделся.

— Да, лицо снимает.

— Как это снимает? Шкуру, что ль, сдирает? Уж уволь, — с сердцем ответил мужик.

— Не сдирает! Только, как рисует. Сиди — увидишь!

«Кто же это там меня срисует?» — подумал старовер, глядя на ящик.

— Прощения просим, — пробормотал он. — Прощения просим, — твердил он, кланяясь.

— Сейчас буду тебя снимать! — сказал бай. — Сядь! Сиди! А то худо будет! Ты слышишь, я приказываю!

Макар побледнел. Оставить свое лицо на чем-то, дать как-то снять себя, казалось ему величайшим грехом. Кто-то его срисует, а как — неведомо. Да и зачем все это? К добру ли?.. Но и отказать баю, которому он был должен и с земли которого кормился, не мог.

— Исай! — крикнул Макар хрипло.

Подошел другой старовер, русый.

— Ага, ага! — обрадовался Курбан. — Рядом становись. Еще вот Бикчентай Махмутович с вами снимется, — сказал он, кивая на толстого старшину.

Макар несколько успокоился: на миру и смерть красна.

И навели на староверов с подставки аппарат, и глянул на них глаз стеклянный.

— Э-э, так это шайтан нас рисует! — молвил Макар.

— Не бойтесь, тут все правильно, худого нет ничего, — говорил Курбан.

Староверы сидели ни живы ни мертвы.

«Правда, — думал Макар, — Курбан человек свой и вряд ли станет делать худое, все же он не городской! Но все же много ли он смыслит, могли ему подсунуть бог знает что, он и сам не ведает, что в аппарате черт... Шайтан! Вон мигает глазом, видно ведь!»

Макар не мог вынести всего ужаса своего положения.

— Эй!.. — взревел он, вскакивая. — Постой, Курбан!..

— Готово! — появился из-под тряпки бай, смущенный и счастливый.

У Макара сердце замерло. Он переглянулся с Исаем.

Подошли Авраамий, Моисей и Иаков — трое пожилых староверов. В Николаевке любили давать детям библейские имена. Один мужик даже спорил с попом, желая назвать сына Каином. Многие жители там Моисеевы, Абрамовы и Исаевы — коренные русские люди.

Трое бородатых мужиков с библейскими именами подошли к Макарке и Исаю.

— Что это? — спросил огромный Моисей, у которого сапоги, как кожаные башкирские ведра, нос как свекла и окладистая борода густа, мягка и нечесана, как скатанная шерсть.

Макар, как мог, объяснил. Бай добавил, показал аппарат, открыл тряпку.

— Нечистый! — категорически заявил Моисей.

— Шайтан, шайтан! — выпучив черные глаза, сказал Макар. — Я думал, музыка!

— Какой нечистый? Какой шайтан? Чего, дурак, болтаешь! — рассердился бай. — Зачем глупости болтаешь?

Тем сильней вспыхнул Курбан, что у него при упоминании о шайтане у самого ёкнуло сердце. Он толком не знал, как там все получается, отчего будет снимок, хотя и верил в науку. Он опасался, что темный народ подхватит, пожалуется муллам, и пойдут нести: мол, Курбан с шайтаном, что шайтан в ящике...

Курбан любил восточные стихи и даже сам сочинял. Красавицы в них были, как яркие звезды в небе, звезды были гордыми, герои — богаты и прекрасны и ходили в серебре и золоте. В каждой фразе упоминалось про что-нибудь сияющее серебром, золотом или что-нибудь походило на звезды. Он всегда говорил, что любит «деликатность». Теперь он полюбил науки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Губернатор благоволил к нему, даже обещал переменить ему фамилию.

«Какая неаккуратность!» — думал бай. Очень уже хотелось ему представить снимки, показать, как башкиры любят начальство.

Макар тем временем подвыпил с горя, что попал в лапы шайтана. И тут он встретил Могусюма, который, сидя под телегой, учился играть на гармони.

— Эй, приятель! — подозвал его Могусюм и отложил гармонь.

Макар помнил поездку к Курбану и как Могусюм хлопотал. Но еще ярче — обиду, испытанную по дороге, когда Могусюмка упрекал его, что лес вырубили, и даже высказал подозрение, что мужики захотят со временем захватить землю обманом, отнять у башкир. И сейчас обида ожила с большой силой. Правда, потом Могусюм прискакал, хлопотал, но говорил не по-русски, по-своему. Бог знает, может что плел на нас. Макару еще пришло в голову, что условия, на которых снята земля, кабальные и виноват в этом Могусюм. В самом деле, приходилось платить дороговато. Макару и в голову не пришло, что Могусюмка цен на землю не знает по одному тому, что с арендой дела никогда не имел. По мнению Макара, Могусюмка поступил подло.

— Какой я тебе приятель? — с пьяной злобой ответил он башлыку. — Ты тот раз поехал, чтобы нам все испортить, да тебе не удалось. А теперь стал приятель!

— Ты что это? — удивленно спросил Могусюм.

— Поди! — грубо, толчком в грудь отстранил мужик Могусюма со своей дороги.

— Как? — холодно спросил Могусюм.

— Поди, поди, свиное ухо! — поддразнил Могусюма кто-то из подвыпивших парней, ватагой шедших мимо.

С полупьяными озорными лицами они насмешливо и дерзко озирались на незнакомого башкира.

Кто-то из них ударил Макара палкой, видно, приняв его по черной голове за башкирина. Мужик упал.

— Эй, наших бьют! — закричал Исай.

— Это же друг твой, ты разве не узнал? — пытался вразумить поднявшегося Макара старик Бикбай.

— Это мало важности! — отвечал тот. — Я помню, как он нам все дело хотел испортить. Кто его просил? Зависть его взяла! Видишь, как он меня ударил?

— Это не он!

— Нет, это он... Я видел сам! Он хотел убить меня...

В это время кто-то из парней здорово ударил палкой самого Бикбая.

На праздник съехалось множество богатых башкир, тут же собрались безземельные николаевцы, убежденные, что башкиры пасут баранов на черноземе и не дают пахать, что они хотя и бывшее военное сословие, но все в почете и с землей, и не работают, и все живут как казаки.

— Бей их! Ишь, брюхо наели, один другого здоровей...

Подошла толпа низовцев. Они не вмешивались, а подуськивали и николаевцев и башкир.

Бикбай заметил мельком в толпе низовцев своего обидчика Акинфия.

Видя, что началась драка и толпа валит прямо на него, Курбан, наклонившись и вобрав голову в плечи, выхватил пистолет.

— Не подходи к фотографическому аппарату! Стреляю! Всех стреляю.

— Стреляй! — размахивая оглоблей, вылез вперед огромный Моисей.

Курбан навел пистолет, но в это время Моисей, как бы играя в городки, пустил оглоблей в аппарат и сшиб его с подставки. А затем другой оглоблей хряснули по брюху самого бая.

Макар ударил учителя духовной школы.

— А, меня? Меня смеешь? — закричал тот с перекошенным от страха и гнева лицом. — Жаловаться буду! Императору! Закон! Не понимаешь закона!

А сам держал руки по швам, зная, что если сам не ударит, то не будет виноват.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Макар за такие угрозы дал ему по скуле.

— По роже? Какое имеешь право?

Бикбай же был человек простой, не знавший тонкостей и не рассуждавший про власть и законы. Он, не задумываясь, ткнул Макара в зубы своим кулачищем так, что тот опрокинулся навзничь. К тому же при виде Акинфия в толпе он обозлился не на шутку и все зло вложил в этот удар.