Бессилие и ужас в театре кукол (СИ) - Ставрогин Максим - Страница 23

— Какие глупости! — Выкрикнул мужчина и засмеялся. И Марк едва заметно кивнул, соглашаясь, но при этом подумал, что оба их мнения лишь глупости да бессмыслица.

Мужчина же, видно, очень возмутился и даже не знал, что сказать, а потому лишь возмущённо глотал воздух широко раскрытым ртом. Впрочем, его лицо всё ещё выражало дружелюбие и даже снисхождение, как к ещё неразумному существу, которое говорит бессмысленные, но милые в своей бессмысленности вещи.

— Очень тебе советую, дитя моё: никогда ты этого даже не касайся. Лучше читай книги научные, по дисциплине, которая тебе нравится. Только наука сможет дать человечеству толчок вперёд, остальное его стопорит.

Марк молча развернулся и, чуть сгорбившись, пошёл восвояси.

— Ага, — заговорил он сам с собой, чуть отойдя, — то есть он хочет дать обезьяне автомат? Да и толчком к чему? Что ему даст этот драгоценный порядок, этот гуманизм и технологический прогресс? — Марк шёл до боли сжимая челюсть и ненавидел всё человеческое общество, созданное автором. Всё ему казалось бессмысленным и нелепым. Любое человеческое стремление и борьба лишь блажью и суетой, ведь в сути всё нелепо, абсурдно и не имеет никакого, не малейшего, ни даже призрачного намёка на смысл. Его тошнило от человечества, которое всё бежит куда-то в своём технологическом развитии, оставаясь при этом на месте, как пресловутый грызун в надоевшем всем колесе. — Сука! — Закричал он и пнул рядом стоящее дерево, которое стояло себе и просто было, в то время как ему и другим людям приходилось ещё и что-то делать. — Сука! — Крикнул он снова.

Так или иначе, а разговор очень расстроил мальчика, и домой он шёл в крайне мрачном настроении и полным смятения. И небо смотрело на него с непониманием и печалью, хотя и само было сумрачным, неясным и хмурым. Бессмысленные мальчик и бессмысленное небо.

Дома его нетерпеливо дожидался очередной скандал, каких Юмалов за два года жизни в этом доме повидал премного. Дедушка Марка снова кричал что-то невразумительное будто в исступлении. Речь шла об очередных копейках, которых ему не хватало на бутылку и которые он нагло выпрашивал у бабушки. Громогласные, барабанные крики ударялись о стены и в такт им билась мозолистая ладошка деда, стучащая по тумбочке. Остановившись в дверях зала, где и происходило действо, юноша облокотился о стену и стал с какой-то язвительно-презрительной усмешкой наблюдать за происходящим. Старушка, скрестив ноги, стояла у журнального столика и показательно решала кроссворд, в то время как над ней возвышалась пузатая фигура старика, размахивающего своей бородой из стороны в сторону и театрально размахивающего руками. И всё в его движениях говорило: «Ты ведь всё равно дашь мне денег», — и ехидно так улыбалось. И каждый из трёх людей в квартире знал, что так оно и будет, оставалось лишь доиграть свои роли в этом эпизоде. Но вдруг Марка потянуло перейти в «изнанку». Желание появилось неожиданно и беспричинно. А ведь именно такие желания — спонтанные и резкие, нападающие из ниоткуда, как призраки — всегда имеют наиболее сильный эффект. Вот и сейчас Марк, не задумываясь, попытался нырнуть на ту сторону, однако в последний момент успел отдёрнуть себя, припомнив опыт прошлого перехода. «А что, если опять та тварь…» — стал размышлять он логически и сопротивляться глупому порыву, но сразу же, буквально через секунду, тыкнул на злополучный квадратик. Он даже не понял, как это случилось. Он просто сделал это без причины или повода.

Мир изменился, стены почернели, воздух потяжелел и прогнил. Прикрыв глаза, Марк некоторое время стоял в нерешительности, а затем медленно стал поднимать свои веки. В зале стояло двое. Его бабушка, отвернувшаяся от деда и смотрящая своими зашитыми, прогнившими глазницами в никуда, стояла и мерно покачивалась из стороны в сторону, при этом приговаривая: «Мне нельзя быть злой, я добрая, я должна быть доброй». Однако в этот раз Марк заметил ещё одну странность: горб на спине у старушки, который был не таким уж большим ранее, успел настолько разрастись, что порвал её одежду и теперь выглядывал наружу. Это был огромный чёрный мешок кожи и жира, покрытый бултыхающимися маслянистыми пузырями, с которых на пол капали длинные полоски вздрагивающей жижи. Смотря на тонкое тело бабушки, Марк чуть ли не физически ощущал, насколько тяжело таскать такое на своей спине. Но всё же интереснее мальчику был призрак дедушки, так как его он видел впервые. Этот силуэт своим видом явственно походил на маленького ребёнка лет шести-семи, глаза которого были зашиты, подобно глазам бабушки. Вокруг него, выползая из пор кожи, выползла и образовалась чёрная, будто даже липкая клетка, в прутья которой он вцепился своими маленькими ручонками и чьи стенки беспрерывно сдавливали его. И он всё плакал, плакал и плакал сквозь сшитые друг с другом веки и потрясая прутья клетки. Когда действие способности окончилось, Марк старался не думать об увиденном: «Всё равно я ничего не могу поделать». Так это стало всего лишь очередным бессмысленным эпизодом.

Весь оставшийся вечер юноша читал художественную литературу, словно пытаясь опровергнуть слова учёного с площади. От этого обстоятельства, казавшемуся ему почему-то ужасно смешным и ироничным, Юмалов то и дело посмеивался, отвлекаясь от скрюченных букв и честолюбивых слов. Скоро прогремели часы — полночь, и он лёг спать, ощущая какую-то странную тяжесть на своей спине и веках.

Ночью Марку в мельчайших подробностях снился тот день, когда он убил человека. Но теперь он словно наблюдал за происходящим со стороны, и всё то время, что происходили эти ужасные события, мальчик пытался остановить самого себя, докричаться, но ничего не работало — всё шло своим чередом. И вот его точная копия берёт в руки камень и начинает беспощадно бить свою жертву по лицу. Брызги крови с пугающей радостью вылетали из тела умирающего, как дети убегают из дома родителей на верную погибель. Вдруг Марк заметил нечто, поразившее его и заставившее закрыть рот руками: на лице убийцы сияла улыбка. Увидев это и осознав, Юмалов тут же вскочил с кровати. Весь покрытый потом, он подошёл к окну и приоткрыл его. Холодный зимний воздух обдул лицо юноши.

— Зачем он вообще побежал за мной?.. сплошной бред, издевательство!

Сон более не шёл к нему, на часах горели цифры «1:05», он решил встать. Пройдясь немного по квартире, Марк зашёл в ванную. Там его ждал неприятный сюрприз. Когда он включил свет и заглянул в зеркало, то заметил, что небольшая прядь его волос у виска вдруг поседела. Тяжело выдохнув спёртый воздух, он несколько секунд помял меж пальцев седую прядку, после чего облокотился о раковину умывальника, упёрся лбом в зеркало и громко захохотал.

— А я ведь прекрасно знаю, что из-за стресса или ещё чего подобного невозможно мгновенно поседеть, как порой болтают, а тут — бац! — за ночь. Ха-ха-ха! Дебил ты какой-то, либо очень уж безответственно к работе подходишь, — обратился Марк к небесам. — Либо просто издеваешься.

Затем он замер и закрыл глаза. Внутри его живота стаей жуков да червей боролись два чувства: веселье и горькая, жгучая обида, ведь всё сводилось к тому, что он был не более чем шуткой демиугра, насмешкой, и всё его бытие было шуткой, но кому как не самой шутке наименее смешно? «Шутка, шутка, шутка», — повторял он и каждый раз его тошнило от этих слов, столь они уродливо звучали и мыслились. Нужно было отвлечься. Он попытался сосредоточиться на своих физиологических ощущениях и попытаться найти что-то неприятное, какую-то маленькую гадость, от которой можно было бы огорчиться и которая могла бы отгородить его от угрожающе стоящего над ним ужаса бытия. Ему это удалось, он понял, что хочет спать. И тут же сердце наполнилось радостью и успокоением. Не зря всё человечество грязнет в гедонизме и мелких неурядицах, ведь они так чудодейственно отвлекают и спасают, спасают человеческую душу.

— Как же хочется спать и как болит голова от плохого сна, — смакуя страдания своего тела, говорил Марк отражению в зеркале. — А спать нельзя, надо идти… — он замедлился, — в школу. Чёрт. Это так бесполезно, так бессмысленно. — Лицо его тут же упало в раскрытые ладони, а лоб упёрся в стекло. Стоять на ногах было так тяжело, ведь он уже и не понимал: зачем?