Во власти (не)любви (СИ) - Аваланж Матильда - Страница 21

Стараясь казаться как можно незаметнее, она подавала мужчинам в гостиную напитки и закуски, и изо всех сил к ним прислушивалась. По обрывкам разговора Джин поняла, что говорят о комиссаре, который влюбился в беременную от него утробу и хотел сбежать с ней вдвоем из страны. Ему это почти удалось, но Вацлав, который, похоже, отвечает в Догме за безопасность, поймал их на самой границе. Пий заявил, что в назидание другим юбкам утробу нужно расстрелять, а комиссара на три года посадить в тюрьму. Кнедл же сказал, что он не станет расстреливать беременную, и наказание в первую очередь должен нести комиссар, а не она.

Как распорядились судьбами комиссара и утробы Джин так и не услышала, потому что разговор перешел на другое. Она почувствовала напряжение, сразу же сгустившееся в гостиной, услышала слова «террористы, сопротивление режиму, обыски, диверсия» и потом, на грани слышимости уловила странное сочетание «Лилейная Угроза».

После этого дверь захлопнулась, и вход в гостиную для Джины был заказан.

Джина не сразу поняла, что дни, наполненные непривычной и унизительной работой, были для нее благом, в отличие от вечеров. Ровно в шесть часов вечера чернавка должна была удалиться в свою комнату и сидеть там тише воды ниже травы, если, конечно, она зачем-то не понадобится господину мужчине.

Кровать, стул, стол и шкаф, в одной половине которого висели черные платья, а в другой серые фартуки — вся обстановка ее узкой комнаты на втором этаже. А еще тут была маленькая лампочка, которая загоралась красным светом, если в мужской половине хозяин дома нажимал кнопку вызова прислуги.

Ее вечера были ужасными. Джин тонула в них. Почитать книгу, посмотреть фильм, полазить в Интернете — думала ли она, что когда-то лишится этих, казалось бы, таких привычных вещей? Думала ли, что будет лежать на жесткой кровати, безотрывно глядя на лампочку — единственный привлекающий внимание предмет в этой комнате, так похожей на тюремную камеру.

И думала ли она, что однажды вечером эта лампочка загорится?

Загорится в первый за все время пребывания ее в этом доме раз…

Мигнула трижды — значит, он зовет из своего кабинета.

Нехорошо. Тревожно — что комиссару может от нее понадобится в такое позднее время? Страшно, но… Но зато она может выйти из этих опостылевших давящих стен, из пустого, утомительного ничегонеделанья, от которого, оказывается, устаешь сильнее, чем от натирания всех зеркальных поверхностей в гостиной. А их там много, очень много…

Медленно Джин идет по темным коридорам и, крадучись, ступает на мужскую половину дома, нарушив сразу два запрета Магды.

Нельзя выходить из своей комнаты после шести вечера.

Нельзя находиться на мужской половине дома.

Все-таки пестуньям каким-то чудодейственным образом удается вбить идиотские догмы этой республики юбкам в головы — как иначе объяснить, что Джина ощущает себя опасной преступницей.

Около его кабинета она на мгновение замирает.

У них ничего не выйдет! Она не глупая юбка, не служанка Вацлава Кнедла, и никогда ею не станет! Она — Джина Моранте, и им ее не сломать!

«Не сломать!» — как заклинание прошептала она и толкнула дверь.

ГЛАВА 11.2

Несмотря на то, что у ее отца был такой же викторианский кабинет, гармонично сочетающий в своей сдержанной роскоши современные и антикварные вещи, Джина сразу же ощущает себя здесь не в своей тарелке. Как если бы она всю жизнь была дояркой, не видевшей ничего, кроме скотного двора, а тут вдруг ее пригласили в царские хоромы.

Да, эта проклятая система воспитания пестуний работает как швейцарские часы, вырабатывая в юбках нужные Догме качества — смирение, забитость, покорность, униженность… Она, как незаметно отравляющий яд, крошечную дозу которого Джин принимает каждый день. Как вкалываемый ей Крулем вефриум, медленно превращающий ее из вампира в человека.

— Звали, комиссар?

Отупленный взгляд в пол и сложенные ниже живота руки. Обязательно ладонями кверху. Только так и никак больше. Этой позе Джин и остальных девушек пестунья Магда научила на второй же ее день в Сортировочном центре. Малейшее несоответствие канону каралось разрядом шокера, разумеется.

Как ни странно, Вацлав отвечает не сразу и Джина чувствует на себе его долгий взгляд. На массивном дубовом столе перед ним куча бумаг и широкий стакан с толстым дном, в котором плещется жидкость цвета жженой сиены.

— Ты можешь сесть, — говорит он, и Джина опускается в роскошное кожаное кресло с низкой спинкой, не забыв сказать: «Спасибо, комиссар».

Вацлав Кнедл молчит и разглядывает ее, словно и сам не знает, зачем позвал… или, наоборот, знает слишком хорошо.

— Дорота жалуется на тебя, Джина, — проговорил он задумчиво. — Якобы ты только при мне трудишься, как пчелка, а в мое отсутствие, то есть большую половину дня, только и делаешь, что отдыхаешь.

Джина подавила чуть было не сорвавшееся с уст ругательство. Впрочем, от пампушки этого и надо было ожидать!

— Очевидно, вы вправе верить своей любимой мессалине, комиссар Кнедл, — отозвалась она, впервые подняв на него взгляд, и с удовлетворением отметила, что на словах «любимая мессалина» по его лицу пробежала какая-то тень.

А дальше было действительно странно. Потому что вместо выговора, который, по идее, должен был сейчас последовать, комиссар достал из стола второй стакан, и, плеснув в него из бутылки, протянул Джине.

— Выпей.

Это что, какая-то проверка?

— Женщинам строго-настрого запрещено принимать алкоголь, — проговорила Джина, не притрагиваясь к стакану.

— Полномочный комиссар республики Догма разрешает тебе, так что можешь выпить, — обаятельно улыбнулся Кнедл, подняв свой бокал. — За нашу великую и непобедимую республику…

Даже малюсенький глоток виски, который она сделала, обжег горло и невиданной легкостью моментально разошелся по всему телу, чтобы потом сконцентрироваться где-то внизу живота.

— Чтобы она провалилась в ад, — неожиданно заканчивает свою фразу Вацлав. — Так ты, наверное, подумала?

— To, что думают какие-то там чернавки, меньше всего интересует господ мужчин, — ответила Джина, делая еще один глоток.

— Ошибаешься, — покачал головой Кнедл, разглядывая ее так пристально, что под этим взглядом Джине становится не по себе. — Мне интересно, о чем думаешь ты. С какой страстной силой меня ненавидишь. Ведь это по моей вине ты оказалась здесь.

Что значит его последняя фраза? Что, упыри чертового Вацлава Кнедла слопай, значит его последняя фраза?

Он ждет, что она возмутится и будет расспрашивать. Это абсолютно нормальная, адекватная и единственно возможная реакция на то, что он сейчас сказал. Но она ему эту реакцию ее не даст! Будь она проклята, не даст!

— О, ненависть — слишком разрушительное чувство, — позволив себе тончайшую усмешку, Джина посмотрела на него поверх бокала. — Скорее, я сочувствую вам, комиссар. На мой взгляд, ваша мессалина просто отвратительна, а ведь вам приходится делить с ней постель. Впрочем, на вкус и цвет… И возможно, вы получаете с ней истинное удовольствие…

— Я бы мог сказать, что это не твое дело, чернавка, — заметил Вацлав, наблюдая, как виски оседает на стенках бокала. — Но твое сочувствие тронуло меня необыкновенно. Жаль, я не могу ответить тем же тебе.

Его глаза — серые и такие холодные, словно пронизывают ее насквозь. Он расслаблен и, в принципе, равнодушен… Или хочет таким казаться? Вацлав Кнедл всегда хорошо умел скрывать свои эмоции. А может, он давно от нее излечился? Но зачем тогда позвал сюда? И почему мысль о том, что она ему безразлична, так сильно ее задевает?

Она должна пробить его стену. В этом ее спасение, которое может оказаться и погибелью… Кирпичная монолитная стена, уходящая вверх, так высоко, насколько хватит взгляда. Нужно ли ее рушить и выпускать то, что находится за ней?

— Наверное, мне пора, комиссар, — смиренно проговорила Джина, поставив на стол недопитое виски, и поднялась. — Вряд ли пестунья Магда одобрила такое поведение, ведь касты…