На краю одиночества (СИ) - Демина Карина - Страница 27

– Я верю, что ни вы, ни ваши ученики к убийствам непричастны, – произнес Михайло Евстратьевич с той искренностью, которая отличала политиков опытных. – Однако люди… слухи идут просто-таки чудовищные. В ином случае я бы на них внимания не обращал, но… из искры, как говорится, возгореться может всякое. Вам бы отъехать на месяцок-другой… а лучше и вовсе. Есть у меня один знакомец. Городишко вовсе небольшой, но тихий. Лес кругом. Благодать…

– Нам и тут неплохо, – заметил Глеб. – Что до остального, то буду, как вы выразились, откровенен. Слухи, конечно, дело нехорошее, а бунт и того гаже. Знаете, что за подстрекательство к оному положено? Отнюдь не каторга…

Таржицкий, пожалуй, слегка смутился.

Все же слишком давно сидел он на месте этом, пообвыкся, попривык считать себя полновластным хозяином и городка этого, и земель окрестных. К уважению, к подобострастию даже, а тут и говорят этак, с намеком отнюдь непрозрачным.

– Вы ведь знакомы с неким Кузнецовым? – Глеб коснулся кольца. – Которого не так давно нашли с проломленным черепом… а до того видели вместе с вами, в этом, надо сказать, заведении. Здесь и вправду хорошо готовят?

– Отменно, – подтвердил Таржицкий, разжевывая мясо. – И вам попробовать весьма советую.

– Как-нибудь… в другой раз.

– Что до знакомства, то у меня преогромное количество знакомых, а уж незнакомых людей, которые так и норовят озаботить меня своими делами, и без того больше, – Михайло Евстратьевич вновь выглядел спокойным и даже умиротворенным, как и положено человеку чинов немалых, – бывало, только присядешь за стол, а кто-нибудь так и норовит присоединиться. Порой ни минуты свободной нет… может, и знал я этого вашего… Кузнецова. Может, и вправду случалось ему тут трапезничать… не буду лгать. Но вот уж головы ломать… к чему мне этакие страсти?

– К тому, что по вашему заказу Кузнецов распространял слухи.

Таржицкий хмыкнул.

И вновь обратил высочайшее внимание на мясо, которое остывало, а с тем изрядно теряло во вкусе. Собеседник что? Никуда не денется. Сидит. Взглядом буравит, но ко взглядам всяким, будь то буравящим, будь то испепеляющим, Михайло Евстратьевич привычен.

– Эти слухи во многом и способствовали тому, что, как вы выразились, в городе ныне беспокойно. Ко всему, Кузнецов явно был замешан в попытке убийства.

– Надо же… и кого он пытался?

– Анну Платоновну…

– Анну… Анну… погодите, цветочницу что ли? – теперь удивление Таржицкого казалось вполне искренним. – А для чего мне ее убивать?

– Может, для того, чтобы получить ее дом? – разговор был пустым, следовало бы откланяться, но Глеб сидел, продолжал изучать человека, который не вызывал ничего, помимо легкой брезгливости.

– Дом? Погодите… это ведь на той улочке, которая ваша? Так? Да, у меня имеются определенные виды… но убивать… помилуйте, это как-то чересчур. Пройдет год или два, и она сама захочет уехать. Вы же знаете, как это делается? Сперва создается товарищество жильцов, для, скажем так, улучшения общего благообразия места. Выдвигается председатель, помощники опять же. После принимаются постановления большинством голосов. К примеру, об общем единообразии вида дворов… смена забора… после ремонт жилища, которое обязано будет соответствовать общему облику.

…вырубка сада.

Снос оранжереи, когда выяснится, что она мешает соседям. Суд, возможно, куда обратится Анна, но вынесет он постановление не в ее пользу, ибо в этом городке суд принадлежит хозяину.

– Вижу, вы понимаете. Да, земля обойдется мне несколько дороже, но и общая стоимость со временем вырастет. А женщина, сколь я слышал, и без того не отличается здоровьем. Вряд ли понадобится так уж много сил, чтобы ее выжить. И не просто выжить, но действуя законно и без ущерба для собственной репутации.

Вот теперь Глеб имел сомнительное удовольствие созерцать истинное лицо Михайло Евстратьевича.

– С вами, конечно, несколько сложнее. Поэтому я и готов предложить вам любую помощь, буде вы согласитесь… содействовать.

– Не соглашусь.

– Жаль, – вилка легла поверх ножа, а пухлые пальцы переплелись. – Бунт не то, что мне нужно, но… иногда они случаются. А последствия… я вас предупреждал.

Глеб позволил тьме ожить.

Она выбралась на ладони, заклубилась темным облаком, поползла, заставив собеседника поморщиться. Таржицкий явно ощущал себя не лучшим образом.

Люди боялись тьму.

И страх этот, подспудный, ныне нашептывал градоправителю, что гость его далеко не так беззащитен, как казалось, будил сомнения, уговаривал оставить школу в покое.

В любом другом случае Михайло Евстратьевич прислушался бы.

Тьма исчезла.

А Таржицкий моргнул и потянулся к стакану с водой, который осушил одним глотком. Дернув себя за галстук, Михайло Евстратьевич сказал:

– Вижу… вы будете готовы, однако… прольется кровь. Неужели вам не жаль людей?

– А вам? – спросил Глеб. – Вам не жаль?

Молчание.

– Сколько вы вложили? Немало. Выровнять берега, насыпать пляжи, начать строительство. Дать рекламу и отнюдь не в газетах, – тьма не желала уходить, она сосредоточилась на ладонях, покусывая их, уговаривая дать больше свободы. Неужели Глеб не видит, что человек, сидящий напротив, жалок?

Он испуган.

И страх в нем борется с жадностью. Надо лишь немного помочь, а то и вовсе… что произойдет, если, скажем, найлюбезнейший Михайло Евстратьевич вдруг скончается?

Удар там.

Или сердечко не выдержало? Он-то, небось, на это сердечко не больно внимание обращал. Вон, чревоугодствовал и в иных удовольствиях телесных себе не отказывал. А организм – штука тонкая… тьма может сделать так, что никто не заподозрит.

А даже если заподозрит, что с того?

Неужто Глеб не найдется, что сказать? Неужто слова его будет недостаточно? Ведь и вправду бунт случится, того и гляди вспыхнет городишко, а где бунт, там и пожары. И кровь. И сколько ее прольется только для того, чтобы некий господин сохранил капиталы?

Бунт что? Отпылает и уймется, напротив, своя выгода есть. Людишки-то многие поспешат сменить место жительства, все тем же страхом подгоняемые. Стало быть, имущество свое продадут по ценам низким, а через год или два, или даже пять все забудется.

Сотрется.

И земля на приморском курорте в цене прыгнет. Всего-то и надобно, что подождать. А ждать Таржицкий, как и любой иной политик, умел.

Так неужели он, готовый платить чужими жизнями за собственные капиталы, не достоин смерти?

– Извините, – Глеб поднялся. – Надеюсь, вы понимаете, что ситуация располагает к особым мерам? И я вынужден буду обратиться к короне…

Михайло Евстратьевич слегка поморщился, но кивнул. А после сказал:

– Коли погодить изволите, то тут и обратитесь. Его императорское Высочество любезно ответил на мое приглашение. И прибудет, чтобы открыть ежегодный бал.

А вот эта новость удивила.

Весьма удивила.

Николай не имел обыкновения покидать Петергоф без веской на то причины.

– Да, – подтвердил Михайло Евстратьевич, подвигая миску с ледяным творогом. – К моему скромному прожекту проявили высочайший интерес. И как только об этом узнают, думаю… мое финансовое положение, и вправду несколько пошатнувшееся, поправится.

Корона и деньги.

Деньги и корона.

И бунт, который ныне совсем уж не вписывается.

– А потому по-человечески вас прошу, – Михайло Евстратьевич прижал обе руки к обширной груди. – Уезжайте. Оно вам надо, мешать интересам короны?

Глава 15

Эта женщина ограду преодолеть не сумела. Впрочем, она и не пыталась, стояла у калитки, разглядывая Анну и хмурясь, и унылое сонное лицо ее казалось на редкость некрасивым.

– Впустите? – спросила она, склоняя голову набок. И сейчас сходство ее с Глебом стало просто-таки пугающим. Разве что черты лица несколько мягче, но… все одно похожи.

Как брат и сестра.

– Для чего? – впускать ее не хотелось. У Анны еще слегка кружилась голова, да и слабость не оставляла. Боль, правда, почти ушла, но зато остался круглый камешек с запертой в нем кровью. И та перекатывалась, то светлея, то темнея почти до черноты.