Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина - Страница 53

Кожные покровы сероватые. Остатки рвоты в уголках рта. Трупные пятна в области крестца исчезают при надавливании. Дыхательных движений нет, пульса нет. Симптом Белоглазова положительный.

Констатация смерти. А в голове у него только рыдающая в голос испуганная девочка, которая в доме одна. Скорую вызвать отец успел. Дожить до нее — нет. И что делать после вызова трупоперевозки, Глеб не знал. На дворе вечер. Ее мать уехала на выходные к родственникам за город. Уже мчалась обратно, но все это время восьмилетняя девочка должна была провести в помещении, где умер ее отец?

— Уже дома могли бы быть, если б не Ленка! — ворчала рядом Илона. Ее мало что трогало. Ничего и никого не впускала в себя. Может быть, так и лучше бы. Может быть, потому легко отпускала — без сцен и воспоминаний. Непробиваемая. Глеб таким похвастаться не мог. Иногда не спасал и кипятильник на шее — к черту! Мнить себя машиной — к черту!

В апреле состоялся крупный разговор с Осмоловским. Глеб окончательно и бесповоротно послал его с частными больничками, не желая довольствоваться полумерами. Либо все, либо дальше фельдшером, как бы сильно ни хотелось назад, в свою жизнь. Может быть, просто приспособился? Не отрицал больше возможности разных реальностей для одного человека? Перестал чувствовать себя несчастным?

А потом Осмоловский снова ему позвонил, когда Парамонов всерьез поверил, что на него забили окончательно — слишком долго морду воротил. Но бывший начальник предложил встретиться, потому что «дело есть, Глеб».

На эту встречу в день, когда все рушилось, Парамонов задерживался из-за девочки, которую не с кем было оставить, пока не отыскалась соседка, забравшая ее.

Хлестал дождь. Теплый, летний. Не похожий на этот день. Потому что дожди теперь Глеб любил. И дни любил. И жизнь. Дождь как глоток воздуха после констатации смерти.

Выскочив из машины и легко перепрыгивая через лужи, без зонта и не чувствуя усталости, он пробежался к крыльцу Института. И еще через пять минут стоял в кабинете, где когда-то подписывал свой приговор. В котором все однажды нашло свой конец.

— Александр Анатольич, опоздал! Казнить будете или миловать? — со смехом спросил он после рукопожатия.

— Вряд ли мне под силу как одно, так и другое, — усмехнулся и Осмоловский, жестом указывая на стул.

Глеб сел. Придвинулся к столу и улыбнулся:

— Ну это как посмотреть. Как поживаете?

— Неужели твоими молитвами?

— Александр Анатольич, обижаете! О вас не только я молюсь. Весь Институт и пациенты, — теперь улыбка сделалась кривоватой. Мрачной. Холодной.

— Будем считать, я тебе поверил, — Осмоловский осмотрел свой стол в безупречном порядке и продолжил: — Что скажешь об ОКБ имени Пирогова?

Растянутые уголки Парамоновских губ медленно опустились. Он потер переносицу и сосредоточенно посмотрел на главврача.

— Что там хорошее оборудование, и они неплохо развернули сотрудничество с Германией.

— Работа в ней тебя бы устроила?

— Меня туда не возьмут, — отрезал Глеб.

— С моей рекомендацией — возьмут.

— Когда вы меня… когда мне пришлось уйти, все понимали, что это конец репутации. Врач, уволившийся после смерти пациента, — это все. Клеймо. Вы же отдаете себе отчет, как это выглядело тогда. Теперь еще интереснее — я два года не практиковал. Какая нахрен областная? У них своих кадров нет? Так немецких на стажировку возьмут!

— Практику наверстаешь. Там не место главврача освобождается. А все остальное… — Осмоловский потер холеные руки, покрутил обручальное кольцо, — время идет, Глеб. У тебя есть талант. Репутацию можно восстановить. Если ты действительно этого хочешь. Легко не будет. Но все, чем я смогу помочь, я сделаю.

— Почему вы считаете, что это возможно? Вы же тоже тогда… поверили, что я виноват?

— Не поверил, Глеб, — резко ответил Александр Анатольевич. — Но вариантов у меня не было. И у тебя тоже, хотя ты и не хочешь этого понимать. Увольнение по собственному — не уголовная статья.

Глеб кивнул. Уткнулся лицом в окно, за которым все еще шел дождь — напоминание. Что все возможно пережить на свете. И что бури утихают. Как там сказал Осмоловский? «Время идет». Год назад он бы и на пороге Института не появился. И трубку брал, когда главврач звонил, лишь из уважения к отцу, который с ним дружил.

— Я мог пободаться, — проговорил наконец Парамонов. — Характера не хватило.

— Сделал бы только хуже…

— Вы этого до конца не знаете, Александр Анатольич. Никто не знает. Можно было рискнуть и остаться. Назначили бы экспертизу. Допросили бы патологоанатома…

— Не делай вид, что не понимаешь! — вспылил Осмоловский. — На любое мнение найдется другое. И какое примет во внимание суд — большой вопрос. С той стороны были влиятельные родственники, а у них — твердое намерение доказать твою вину.

— Я понимаю. Сейчас — понимаю. Но я два года думаю о том, что было бы, откажись в тот день писать заявление. Я ведь… когда протрезвел, сунулся работу искать… надолго не хватило — слухи разошлись быстрее… Хорошо хоть в скорую взяли.

— За два года было достаточно других слухов.

— Хорошо, — выдохнул Глеб. — Хорошо… Я хочу это место. Правда хочу. Что от меня надо?

— Пока ничего. Мне нужно было твое принципиальное согласие. Я сам… потом позвоню.

— Да… спасибо, — Парамонов потер глаза и поднялся со стула. — И, если все-таки не получится, — все равно спасибо.

— Получится, — кивнул Осмоловский и протянул Глебу руку.

Тот ответил крепким рукопожатием. А потом, когда уже выходил, остановился в проходе и спросил:

— Эта возня ради отца?

Осмоловский от души рассмеялся и, с трудом успокоившись, сказал:

— Иди-ка ты, Глеб, нахрен!

— Пошел, — со смешком ответил Парамонов и вылетел из кабинета.

А потом, за порогом Института, на улице, доставая сигареты из кармана джинсов, отпустил себя. Отпустил буйно колотящееся сердце. Странно мельтешащие в голове мысли, которые сейчас вспыхивали и сразу гасли. Отпустил контроль, которым сдерживал себя, пока шел по коридорам на выход. Все отпустил. И остался один. Даже курить не хотелось.

Хотелось пьянеть от воздуха и переживать мгновение, когда в нем корни свои впервые за два года пустила надежда. Все становилось на свои места. Не много. Но и не так уж мало. И дело даже не в том, сумеет ли помочь Осмоловский. Восхитительным образом он обнаружил, что дело в том, что он все-таки в него верил. Слышал не первый раз, но в первый раз сознавал. Будто бы это притупило память о разочаровании собственных родителей. Нет, не стерло, боли не убрало. Но, может быть, Осмоловский это все и правда не только ради отца?

По пути домой залетел в супермаркет. Разжился там ведерком мороженого, Ксенькиным любимым кофе и клубникой. И когда подъезжал к дому — без музыки и без приключений — точно знал, как проведет этот вечер. В нем будет Ксения.

Вваливаясь к ней в квартиру, где теперь проводил едва ли не больше времени, чем в собственной, он с улыбкой сообщил:

— Грядут перемены!

— Какие именно? — поинтересовалась она вместо приветствия.

— Что ты думаешь о пластической хирургии? — его бровь чуть изогнулась.

— Ничего не думаю, — Ксения вскинула на него удивленные глаза.

— А я вот думаю! — хохотнул Глеб. — Чем заняться? Губы надувать, грудь или кожу за ушами натягивать?

— Тут главное не продешевить, — это она говорила уже из кухни. Одновременно с ее голосом раздавались и другие звуки — от позвякивания посуды до ворчания еды. Он сунулся туда следом за ней. Улыбался. Наблюдал ее возню. Шагнул ближе, вплотную к ее спине, обхватил за талию и уткнулся носом в шею.

— Вагинопластика, говорят, актуальна. Тоже вполне себе вариант. Переучиваться правда. Но какие наши годы.

— Шикарная идея! — кивнула она головой. — Руки мыл, вагинопластик?

— Неа, — хмыкнул Глеб. — Не успел. Что ты там куховаришь?

— Еду! А то на голодный желудок учится плохо, точно знаю.

— Ты думаешь, я прямо сейчас приступлю?