Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина - Страница 52

«Эта площадь

оправдала б

каждый город.

Если б был я

Вандомская колонна,

я б женился

на Place de la Concordе».

Молчание. Сосредоточенный тонкий профиль. Вниз. В пропасть. В изумрудную бездну.

— Ты чего, Ксёныч?

— У меня должен был быть ребенок, — проговорила она, не поднимая глаз. Потом слабо улыбнулась, через силу. — И может быть, он оказался бы рыжим. Или она… Мне потом сказали, что это от стресса. А со здоровьем все в порядке. Я просто подумала… Это ведь ужасно, ужаснее всего, потерять ребенка. Только был здесь — и нет. Обернуться, а его нет… И дождь…

— Не думай, он нашелся, — выпалил Глеб и замолчал. Внутри колотилось. Колотилось все, что еще несколько минут назад ликовало. А он отчаянно хотел, чтобы она отвела взгляд от каньона. Зачем сюда привел? Почему не в другое место? Пусть бы смотрела на лебедей в пруду или на клумбы.

Повернулся к ней. Обхватил тонкие плечи руками. Уткнулся лицом в волосы. Не мог, не желал отпускать.

— А ты хотела бы рыжего? — спросил он.

— Надо найти урну, — сказала Ксения. Не сдержалась, заговорила о том, что не могло не задеть Глеба. Не добивать же тем, что Иван был рыжим. Она снова улыбнулась, теперь спокойнее, привычнее. — И руки липкие. Идем?

— «Ну кому я, к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом», — усмехнулся Парамонов. — Пойдем. Найдем какую-нибудь еще дыру. Для остального у нас есть завтра.

* * *

Дни шли за днями. Всегда подразумевалось, что остается завтра. Это еще не будущее. Это уже настоящее. И пока так происходит — жизнь вполне сносна.

«112-я! Улица Энтузиастов, 45/22. Мальчик, десять лет, температура под сорок», — так голосом Лены из аквариума звучал июнь. Или это у Лены был голос июня? Парамонов не разбирался. Ему было не до того. Он в который раз командовал Петьке или Валерке рвать в сторону указанного адреса. Температура под сорок — будни. А мамашам и папашам — почти конец света.

Шли дожди. Как зарядили в последних числах мая, так уже две недели. Половину дня солнце — половину дождь. Но сказать, что ему не нравится, он не мог. Глеб любил дожди. Здорово это — однажды весной на тридцать третьем году жизни выяснить, что мало что в мире лучше хорошего дождя.

И смотреть, как улицы умываются теплыми струями. Раскрывать над головой зонт и нестись в метро. Или наблюдать за дворниками, сметающими бегущие по стеклу дорожки воды, — когда в машине немного парко, а на соседнем сиденье после рейса дремлет Ксёныч, которую он снова забирал в Стретовку. Или, оставшись в Киеве, под шум дождя варить ей кофе, а себе заваривать чай, слушая, как она отмазывается от родителей, от их вечных воскресных обедов, от всех людей и всех событий разом.

После странного утра на его даче, когда он, наконец, сказал о том, что чувствует, толком не зная, себе или Ксении, стало легче. Ему — точно. Он определился. Поставил на место один из пазлов. Тех самых, из которых состоит жизнь. И в некотором смысле, повернув его нужной стороной, он уже точно знал, что остальное тоже может совпасть. При должном желании. И без спешки.

И теперь его «работа-дом-день-ночь» неожиданно и долгожданно перестало существовать как схема. Он возвращался. Медленно, постепенно, он возвращался, одновременно переставая себя узнавать. Или знакомясь с собой новым.

Смены в бригаде скорой помощи больше не были осью, на которую он нанизывал себя самого, удерживая на краю ямы. Работа стала просто работой, которая забивала время. А еще время забивали мигалки, дети с температурой под сорок, периодические явления в Институт и неожиданное возвращение в его жизнь Тима, Сереги и, черт с ним, зав. энтерологии. Не так много, как раньше, но уже что-то. Осмоловский фоном. И Петька с Аней и их полугодовалой дочкой, у которой «странная припухлость на пяточке, Парамонов, посмотри, а?»

Ожидание. Ожидание себя из смен и Ксении из рейсов. Ради совпадающих выходных, когда она уже не закрывалась от него. Готовила обеды, кормила, целовала, устраивалась рядом смотреть вечерние киношки и даже футбол. Ради ночевок в одной кровати, когда ему казалось, что теперь они живут вместе. Двадцать четыре ступеньки перестали существовать. Один взлет по лестнице — и ее губы на его губах, томившихся в ожидании, томящих в предвкушении.

Казались ли они самим себе обычной парой, у которой, возможно, однажды сложится семья? Об этом не думал. Тогда, в то утро в Стретовке, когда Ксения вышла к нему на пирс, дал себе слово не думать. Потому что это нечестно по отношению к ней.

Но настоящее, сегодняшний день и чуточку завтрашний — отвоевывал раз за разом.

Любимое кафе на Андреевском, Пейзажка, сюрреалистичная выставка в «АртПричале», океанариум, фестиваль воздушных шаров, затесавшийся в планы совсем неожиданно, но вписанный в жизнь. Букетики ландышей в апреле и тюльпаны с ирисами в мае. Огни мостов над рекой вечером и силуэт просыпающегося города, золотившегося под солнцем, утром. Вечера и ночи. Самое главное — ночи. Когда ему больше уже не снились кошмары, и он всерьез верил, что это его возвращение. В другую ипостась, но путь наверх, не вниз.

У десятилетнего мальчика с температурой под сорок болел живот. Пальпация оказалась крайне болезненной. Глеб настоял на госпитализации. С ним в машину скорой села его мама, всю дорогу поглаживала по руке и что-то рассказывала о том, что скоро они поедут за город к какому-то Макару, который возьмет его на рыбалку. А Парамонов, подбадривая мальчишку, откуда-то наперед знал, что лечиться ему долго и основательно. Пропало лето.

Хотя ему с самого утра казалось, что пропал день.

Все шло наперекосяк. Бесконечные простаивания в пробках, когда надо бы лететь. Раздражающее Илонкино щебетание по телефону под звук клаксонов. Ракушка едва началась смена. Онкологию Парамонов не жаловал.

Продолжилось это безобразие пьяным уже начавшим синеть бомжом на рынке — кто-то из продавцов вызвал скорую, не выдержав хриплого воя. Когда 112-я бригада приехала на место, бомж был уже без сознания. А Глеб мысленно и совершенно напрасно матерился — сколько работал на скорой, линейным бригадам часто приходилось пахать за реанимационные и наоборот. Пора бы уже и смириться. И заняться, в конце концов, своим делом, потому что его дело — у операционного стола, а не кантовать по больничкам тяжелых.

«112-я! Улица Абрикосовая, 22. Мужчина 35 лет, сильное головокружение и рвота». Петька берет нужный курс. Илонка вздыхает — надеялась сбежать с работы пораньше, а тут получи фашист гранату за час до окончания смены.

— Тебе еще дозаполнить карты надо было, сказал бы, что времени нет, — пробурчала она, надув губы.

Глеб морозился. В последнее время их отношения вышли на ровную плоскость. Она не провоцировала, он не реагировал. Общались исключительно о работе. Илона искала новую жертву, впрочем, равной Парамонову на станции все равно не было. Олег по-прежнему часто уходил в ночь.

До небольшого коттеджного поселка добрались довольно быстро, несмотря на пробки. А вот войти во двор дома, на который был вызов, оказалось непросто.

Звонок в ворота. Тишина. Лай собаки.

Еще звонок. Ноль реакции.

Темные окна.

— Может, сами в больницу поехали? — озвучила Илонка предположение.

Звонок.

И шелест шагов вперемешку с тихим плачем. Детским плачем.

— Кто там? — расслышали они тонкий голосок.

— Скорая, — отозвался Парамонов.

Щелкнул замок и в калитке показалась зареванная красная мордашка в кудряшках. Девочка лет восьми.

— Помогите папе, пожалуйста! — выпалила она. И смотрела дикими перепуганными глазами. Заглянуть в такие глаза страшно. Потусторонний взгляд.

— Дома кто-то еще есть из взрослых? — осторожно спросил Глеб, наклонившись к ребенку.

— Только я и папа, но он не просыпается, — ответила девочка и разрыдалась еще сильнее.

Было от чего. Тело лежало ничком на кровати и признаков жизни не подавало. Реаниматологом Глеб не был. Он людей у неба назад ножом забирал.