Atem (СИ) - "Ankaris" - Страница 91

50

Следующим утром, в понедельник, я незаконно сменил замок на её двери, но кроме мучительно-болезненных воспоминаний не обнаружил ничего. Квартира была пуста, а на мебели лежал приличный слой пыли. Окна были плотно закрыты, отчего в комнатах пахло чем-то обветшалым. И я уже было собрался уйти, но, заметив корешок книги, задержался у полки в кухне. «Сказки Братьев Гримм», — раскрыл я книгу, усевшись на единственный стул. — «Моей отважной Эли». — Всё то же посвящение и фотография молодой Жюльет.

Это был ещё январь — время моей изоляции от внешнего мира. Ксавьер натравил на меня какого-то психотерапевта, который всё упорно пытался промыть мне мозги эдакими зазубренными фразочками из учебников. Он много цитировал Фрейда, и мне казалось это смешным, словно он больше и не читал никого. На третьем сеансе моей «терапии», этот картавый докторишка заговорил о воспоминаниях. «Вы взрослый деятельный человек», — построение каждого его предложения начиналось с подобных слов. Особое удовольствие ему доставляло слово «деятельный», он смаковал эти звуки, точно разжёвывая фруктовую конфету. «А деятельные люди не живут воспоминаниями о прошлом», — безапелляционно заявлял он. «Для здорового, деятельного, человека важна память, обращённая в будущее». Четвёртый сеанс терапии не состоялся — я не открыл дверь. Когда я сочиняю тексты песен, то вдохновляюсь многим, но если речь заходит о рифме и аллитерации, то моим основным источником вдохновения являются песни других исполнителей и поэзия. Я не большой поклонник творчества Байрона, но заинтересовался его произведениями, лишь после того, как прочитал в какой-то статье о том, что Байрон прославился за его «мрачный эгоизм». И мне понравилось то, как мой внутренний голос озвучил эти слова: «Мрачный эгоизм». Звучало красиво, вызывающе, угрожающе и таинственно. Я прочитал небольшой сборник его стихов. Но на удивление в памяти застряло не какое-нибудь звучное четверостишие, а лишь одна короткая строчка: «Говорят, что Надежда есть Счастье…», а дальше он писал, что воспоминания хранят в себе надежду. Тогда я не согласился с ним, но сейчас, держа в руках раскрытую книжку сказок, уже не согласен с собой тогдашним.

51

К четвергу я смирился с мыслью, что проникать в квартиру Эли самым что ни на есть вероломным образом — стало моим ежедневным ритуалом. Я ждал её возвращения. Мне безумно хотелось застать её с тем Хюттером или с кем-то другим. Тогда бы я просто ушёл, освободившись от воспоминаний, надежды и иллюзорного счастья.

В пятницу, вместе с симфоническим оркестром, состоялась генеральная репетиция в Брауншвейге, а в субботу — само выступление. Мне пришлось прервать череду своих визитов. Но вернувшись обратно в тот же день, вернее было бы сказать «ночь», я снова поехал к ней. В окнах света не было. На часах почти полночь. И только когда я отомкнул дверь, пройдя внутрь, до меня снизошло, что ключ от её нового замка был лишь у меня. Завтра воскресенье — отличный день для того чтобы вернуться. И, вымотанный дорогой и шоу, я решил заночевать здесь.

Но утром меня разбудил не ожидаемый мною звонок или глухой стук в дверь, а барабанная дробь дождя, расстреливающего подоконник и моё лицо, влетая внутрь сквозь распахнутое окно. С улицы веяло весенней прохладной свежестью, а в комнате пахло всё той же затхлостью, вдобавок витали крошечные пылинки, раздуваемые порывами ветра; и вместо того чтобы поспешно покинуть квартиру и поехать домой, я принялся наводить некогда царившую здесь образцовую чистоту. А закончив с уборкой, заказал себе коробку пиццы. Два безвылазных дня я провёл в её квартире. Спал, ел, читал. Ко мне вернулась хандра и депрессия.

Во вторник я заехал домой за кое-какими вещами и решил остаться в квартире Эли до тех пор, пока она сама не вернётся. Завесил уши фрау Рубинштейн новой порцией лапши, мол, у меня дома ремонт, и я пробуду здесь до приезда Эли.

Первым о моём местонахождении узнал Тони, доложив Тому и Рене. А потом слух дошёл и до Майера. И в ветреное хмурое утро пятницы он разбудил меня оглушительным барабанным стуком. Я сперва решил, что это полиция. Эли явно не могла бить по двери с такой звериной силой. Ксавьер прочитал мне полуторачасовую нравоучительную лекцию. Но я наотрез отказался покидать квартиру, пока не увижусь с Эли.

— Если ты, конечно, не наврал о её «скором» приезде.

— Нет, — мотнул он головой. — Ты понимаешь, что возвращаешься к началу? Ещё какие-то недели и начнутся летние фестивали. Если ты намерился закрыться здесь с этим, — кивнул он на пустые коробки из-под пиццы, — то хотя бы следи за своей формой.

Я заверил его в том, что держу ситуацию под контролем. И всё чего я хочу — лишь узнать чёртов смысл, заключённый в предложениях оставленной ею записки и нашего расставания. Ксавьер понимающе закивал, сказав напоследок «хорошо».

Но и утро субботы началось с похожего животного стука. Очевидно Ксавьер и не думал уезжать. Швырнул мне под ноги мою же пару кроссовок, вероятно, наведавшись ко мне домой, и потащил с собой в парк на пробежку. Самопрезрение вернулось, и я вдруг понял, что если позволю этому чувству поглотить себя, закончу в больничной палате с каким-нибудь очередным воспалением. Но часовая пробежка вернула к жизни. И я опять пообещал и ему, и себе, что буду держать руку на пульсе. Однако и в воскресное утро он разбудил меня ровно в семь часов, барабаня кулаками в дверь.

— Тебе заняться нечем? — Открыл я ему дверь, направившись обратно спать.

— Как видишь, утопаю в делах, — съязвил он, отфутболив мои кроссовки в сторону кровати.

Так продолжалось до середины следующей недели. Но всякий раз, что он силком тащил меня на пробежку, моя депрессия постепенно отступала. Потом он возвращался в Бохум, где должен был задержаться до июня на время продакшена альбома нашей группы и ещё двух крупных исполнителей. А я ехал в студию — работал там допоздна, ночевал по-прежнему в квартире Эли. Однако ночью мои воспоминания разыгрывались с неистовой силой, и утром пропадало всякое желание «двигаться дальше». Но наступали семь часов, приезжал Ксавьер, и мы шли в парк. Мне было до тошноты стыдно, что он снова нянчится со мной, а Сави отшучивался, говоря, что приобрёл «абонемент на поезд».

И вот в один из дней, решив, что так больше не может продолжаться, я принялся паковать свои скудные вещи. Доставая укатившийся под кровать мяч, я обнаружил там, в пыльном углу, какой-то блокнот. Пролистал страницы и понял, что это тот самый дневник Эли, в котором она писала о «блинчиках и слезах». Но после той записи, все остальные, оставленные ею заметки, были на французском языке. Я открыл телефонный словарь, взял карандаш и уселся за столом в кухне. Предложении на пятом, мои нервы сдали — перевод казался неточным и корявым. Тогда я принялся просто искать в этих красиво выведенных буквах своё имя. Не нашёл. Взял дневник и отправился в типографию. Отксерокопировал все пять страниц заметок и поехал искать бюро переводов. Нашёл. Сдал. Заплатил тридцать евро. Сказали, к утру всё будет готово. Нужно было занять мысли работой. И я провёл за компьютерами в студии часов семь. Заснул там же на диване. В пять утра, пробиваясь сквозь крошечное окошко, забрезжил какой-то демонически-кровавый рассвет. К семи я вернулся назад, в квартиру. Ксавьер приехал с точностью швейцарских часов. Но на улице разбушевалась непогода, и парк пришлось заменить спортивным залом.

— Тебе не надоело так мотаться? — спросил я, пока вёз его обратно на вокзал.

Он промолчал или не услышал вопроса, был всецело поглощён своим телефоном. Я повторил вопрос, а Ксавьер ответил, что в поезде продуктивность его работы возрастает. Не знаю, думаю, солгал.

А потом я полдня провозился с трубами и раковиной фрау Рубинштейн, едва успел заехать за переводом в бюро до закрытия и всё никак не решался взглянуть. Позже мне позвонил Том, сказал, что завтра, в воскресенье, отмечаем день рождения Рене. Едем в аэроклуб. А сегодня вечером — интервью на местном радио. Но об этом напомнил Ксавьер трижды.