Снегурочка в беде (СИ) - "Awelina" - Страница 2

— Так ведь… — Я осеклась и обвела рукой помещение, залитое ярким и жарким июньским солнцем, без слов говоря: вон выбор какой огромный, я-то тут при чем?

Воронов хохотнул, сложил руки на груди и, прищурившись, подался ко мне:

— Мне интересно пойти с тобой. Это пьеса по новелле Франца Кафки. До конца представления мало кто досиживает.

— Я не стану исключением? — поинтересовалась, не скрывая удивления его логикой.

— Вот и узнаем. — Он поднялся, а после, резко наклонившись к моему уху, потревожив дыханием прядку волос у него, прошептал:

— Плюс ты мне понравилась. Поэтому расхлебывай.

Я покраснела. И маковый цвет моих щек увидели все присутствовавшие. Уверена, большую часть из них в дальнейшем мучил вопрос, что Воронов мне такого сказал. А еще уверена, если бы они узнали ответ, то были бы поражены.

Я покраснела не от его слов, а от этой близости. Неожиданно и совершенно необъяснимо. Очень ярко ощутила тепло его дыхания у виска, едва заметные нотки горьковатого парфюма, электрический импульс прикосновения, которого не случилось, но которое почему-то ожидала.

Пьесу все-таки до конца досмотрела. Догадалась, что это было испытание, решила ответить на вызов.

Миша повел меня не куда-нибудь, а в самый нашумевший и необычный театр нашего города, «Триада». Место пользовалось огромной популярностью у творческой молодежи, обычные горожане на представления забредали очень редко, ведь билеты продавались лишь своим. Как в эту среду попал мой спутник, выяснилось быстро: его старинный приятель и бывший одноклассник входил в актерский состав.

Поначалу я сидела из принципа, а потом меня заинтриговал символизм, присутствовавший за нагромождением кафковского абсурда. Ребус оказался столь интересным, что и сама не заметила, как все закончилось и финальную сцену скрыл занавес.

После пьесы мы сходили за кулисы, поздороваться с Данилом, другом Михаила, который сыграл в постановке, недолго поговорили с ним и вышли на улицу. Но домой я попала к двум часам ночи.

Мы зашли в кафе, заказали кофе, затем прогулялись по ночным улицам центра, которые насквозь пропитались летним жаром и запахом цветков липы, смешанным с пылью и влажноватой прохладой, под светом фонарей, вывесок и звезд — настоящая городская романтика. И до хрипоты спорили о том, как нужно трактовать ту или иную реплику, жест, сцену, какой смысл они имеют. То сходились во мнении, то противоречили друг другу, ссорились и тут же мирились, злились и смеялись. Кажется, за всю жизнь я столько не говорила, не переживала столько эмоций, не чувствовала себя так комфортно и полно. И, да, не ходила столько.

Следующий вечер мы тоже провели вместе. И следующий. Официального предложения встречаться не последовало, хотя мне казалось, что оно всегда должно быть. Но тем не менее наши встречи не были дружескими, это были именно свидания. Он дарил мне букеты, угощал, обнимал и достаточно быстро получил первый поцелуй. А я…

В этой части жизненных реалий опыта у меня не было совсем. Не то чтобы не пробовала его получить, просто сверстники отталкивали то самовлюбленностью, бахвальством, то ограниченностью и легкомыслием. Мужчины постарше, если и обращали внимание, то пугали откровенным плотским интересом, читавшимся в их взгляде и словах, или же не задевали никаких струн в душе. Поэтому о свиданиях, взаимодействии полов, что называется, имела исключительно теоретические представления.

Воронов же, со своим подходом-экспромтом, умный, интересный, оригинальный и мрачно обаятельный, был словно хитом, взорвавшим радиоэфир, который прежде наполняли скучные и однообразные мотивы. Романтическим героем. И долгожданным опытом, совершенно вскружившим мне голову.

Я четко осознала тот момент, когда безоговорочно влюбилась в него. Он случился в самый первый наш вечер, после похода в театр.

Миша довез меня до дома, по-джентльменски помог выбраться из своего внедорожника. Мы остановились у моего подъезда, и я, подняв голову вверх, бросила взгляд на темные окна. Понятно, родители, предупрежденные о том, куда и с кем иду, не стали дожидаться и давно уже легли.

Мужчина поймал мои руки, заставив вернуть внимание ему, мягко потянул к себе. Я взглянула в лицо, черты которого размывал полумрак, в тьму его глаз и вздрогнула от пронзившего чувства дежавю.

Поразительное ощущение, рождающее щекочущий всплеск адреналина. Понимала, что это невозможно, но все же не могла отделаться от мысли, что уже переживала эту минуту. Во сне ли, в мечтах — точно не знаю, но все это уже случалось: полость летней ночи, словно бы отрезавшая нас с ним от окружающего города, тепло его пальцев, сжимающих мои кисти, глубокий взгляд темных глаз, серьезный и восхищенный, сладкое и бодрящее послевкусие совместно проведенного времени. И возбуждающее ожидание, что же произойдет дальше.

— Ты занудливая и правильная умница, знаешь об этом? — Мужчина насмешливо приподнял бровь.

— А ты споришь только из чувства противоречия, — со смехом напомнила я.

— Вот и отлично. Давай завтра пойдем куда-нибудь, где кормят не крекерами и просроченным йогуртом, — предложил он, вспомнив про ассортимент театрального буфета.

Я улыбнулась.

— Пусть абсурда там тоже не будет, — добавила спустя мгновение.

Он вернул мне улыбку, а после, выпустив руку, вдруг легко хлопнул меня по лбу. Я раздраженно вскрикнула.

— Комар, — оправдался Воронов не без ехидства и тут же, дернув вперед, прижал меня к своему крепкому телу, на короткий миг накрыл мой рот своим, удивив нежностью, невесомостью поцелуя.

— Увидимся, — выдохнул мне в опаленные и занывшие губы, отпустил.

— Конечно, — кивнула я, отвернулась и зашла в подъезд.

Напускная безмятежность слетела с меня тут же, как закрылась дверь. Я улыбнулась от уха до уха, тихо и счастливо рассмеялась, накрыла рот ладонью, пытаясь совладать с собой и остановить веселье, пузырьками хмеля лопающееся в крови, а потом поняла, что, да, я встретила своего мужчину и, да, он невыносимый черт.

Миша действительно сложный человек. Запертая дверца, ключ к которой долго подбирала, но, кажется, так и не подобрала.

С окружающими, даже с родными, он был терпелив, будто бы отстранен. Вел себя покровительственно, и незнающие люди часто принимали это за высокомерие. «Мы на разных берегах. Зачем злиться, ругаться? Родню не выбирают, проще просто не обращать внимания или отшучиваться», «Терпеть не могу словесный понос, нападающий на них. Если уж открывать рот, то по делу», — объяснял он мне, когда я спросила, почему он так холоден с некоторыми знакомыми, с младшей сестрой Лилей, родителями. С сестрой, кстати, Миша меня быстро познакомил (милая, застенчивая девушка девятнадцати лет, будущий художник), а с его отцом общалась лишь по телефону.

Воронов ценил свое время, жил по режиму, никогда не изменял своим пристрастиям и целям. Из всех черт характера он больше всего ценил целеустремленность, умение быстро приспосабливаться, деловитость, разумность.

Со мной он был не таким, как с родными, но и не считал нужным надевать ту маску, к которой все привыкли на работе. Порой он напоминал мне грецкий орех: твердая толстая скорлупа, производящее грозное впечатление монолита, с трудом поддающаяся усилиям вскрыть, а внутри — ядро, с бархатистой горчинкой, нежное, необычное.

Мне было с ним одновременно и тяжело, и легко. Временами Миша раздражал меня уверенностью в своей правоте, привычкой давать едкие или загадочные комментарии, морализировать, вступать в спор из-за мелочи, но чаще вызывал восторг практичностью и мудростью, честностью, объективностью, скрупулезностью. А еще заботой, отношением (иногда по-мужски диктаторскими), в которых, как мне казалось, сквозила привязанность, просматривалась серьезность намерений.

— Ты как ребенок. Хорошо воспитанный, умный и избалованный, взбалмошный. На тебя приятно смотреть, а еще приятнее учить, — сказал мне он как-то. И за едкостью тона скрыл явное удовлетворение и как будто бы гордость.