Танец страсти - Поплавская Полина - Страница 28

Листок, на который Малин переписала буквы с таблицы, все еще лежал на кровати. Малин развернула его на столе перед Юханом, и некоторое время он молча вглядывался в скачущие по бумаге закорючки.

— А порода дерева? На чем это было написано?

Девушка задумалась.

— Дуб, наверно… Или, может быть, ясень? За триста лет ясень бы не сгнил, как ты думаешь?

— Все-таки лучше бы увидеть оригинал.

Малин стала лихорадочно придумывать какую-нибудь отговорку и вспомнила, что вскоре Йен собирался отдать находку в музей.

— Давай в начале следующей недели сходим в музей “Васы”. Я знаю, что дощечкой будет заниматься Симон Кольссен, хранитель музея, он хотел отдать ее на какой-то анализ.

— Ну что ж… Пока я возьму твою копию, если ты не возражаешь? Улоф, у которого я сейчас живу, гениальный программист. И у него есть собственная программа для расшифровки древних текстов. Правда, боюсь, в этом случае все будет не просто — даже если предположить, что это можно прочитать на древнескандинавском, большая часть знаков сильно отличается от традиционного написания. Придется поломать голову…

Малин сидела напротив него, откинувшись на спинку легкого плетеного стула. Они не смотрели друг на друга, но думали об одном и том же: скоро им снова предстоит оказаться в музее — месте, которое необъяснимым образом влияло на обоих, пробуждая к жизни какие-то древние мистические страхи. От затеи с расшифровкой текста еще, пожалуй, можно было бы отказаться, но избежать противостояния собственным страхам уже точно не удастся. В повисшей тишине гнетущее чувство все усиливалось, словно их с Юханом мысли попали в резонанс. Наконец он встал, засобирался и, как-то бестолково попрощавшись, ушел.

Понедельник, когда они должны были встретиться в музее, подобрался незаметно. Малин шла по гравиевой дорожке парка, вслушиваясь в тихий хруст мелких камешков под ногами. Она оказалась здесь раньше условленного времени и теперь не торопилась заходить в здание музея, чтобы не остаться надолго один на один с кораблем. Но сырой холодный ветер, непрестанно теребивший длинные полы ее темно-вишневого пальто, все-таки загнал девушку внутрь.

Юхана еще не было, но возле корабля Малин увидела высокую фигуру в длинном синем плаще и, вглядевшись, узнала в ней Йена… Не зная, как вести себя с ним, она остановилась, но он уже заметил ее сам и теперь приветливо махал рукой. Малин пошла к нему, но Йен, не дожидаясь, пока она приблизится, сделал приглашающий жест и быстро зашагал куда-то в глубь зала, так что Малин едва поспевала за ним. Они шли мимо темных шуршащих занавесей и непонятных сооружений из дерева, мимо стенки с прислоненными к ней дубовыми посохами и высокими топорами… Наконец высокая фигура впереди исчезла, пригнувшись, в низком дверном проеме, завешенном черным бархатом. Когда Малин выбралась из нескольких рядов тяжелой ткани, то оказалась в маленьком уютном зале лектория — четыре ряда кресел и небольшой экран на темной стене. Йена не было, но не было и двери, кроме той, в которую она только что вошла. Куда же он исчез? Может быть, решил разыграть ее — в отместку за ее собственное исчезновение из его дома?

Зал был совершенно пуст. В недоумении девушка села в кресло в последнем ряду, и почти сразу же свет погас, а на экране появились слова: “История катастрофы”. Мужской голос по-английски комментировал сменявшие друг друга кадры, но почему-то Малин не могла разобрать ни слова. Правда, все было ясно и так.

Старинный город, по узкой улице бредет пожилой человек, судя по одежде — знатный. Следующая картинка: он на верфи в Блазихольмене разговаривает с другим человеком, на том черная одежда и шляпа с высокой тульей. Оба рассматривают остов строящегося корабля и груду бревен, сваленную неподалеку. Придворный — из английского текста Малин удалось понять, что его зовут Йохан Буреус, он известный ученый, один из учителей короля Густава Адольфа — соглашается с тем, что говорит ему человек в черном…

А вот Буреус уже у себя в кабинете. На большом столе — чертежи с планами корабля и детальные эскизы статуй, которые должны украсить “Васу”. Дверь в кабинет приоткрыта, в нее заглядывает слуга — к ученому пришел посетитель, судя по одежде — простой крестьянин. Слуга пытается выпроводить настырного посетителя, но не может: сжимая в руках потрепанную шляпу и кланяясь, он входит в кабинет.

Долгое время Буреус не понимает, что ему нужно: да, он давно интересуется народными сказаниями, записывает их, но сейчас не время — ученый принимает рассказчиков по другим дням. Однако крестьянин не уходит — даже после того, как ему протягивают несколько монет. Он что-то бубнит про лодку и про деревья и, похоже, о чем-то просит ученого. Или на что-то жалуется? Должно быть, кто-то незаконно срубил корабельный лес на его участке. Буреус советует ему обратиться к мировому судье, но тут крестьянин в отчаянии бросается к нему в ноги, в ужасе твердя о всеобщей погибели. “Густав Васа знал об этом, — говорит крестьянин, — а нынешние все забыли”. И вновь что-то бормочет о могучем ясене, который рос среди дубов, а потом хватает Буреуса за одежду со словами: “Не делайте из него лодку, она всех погубит, потому что погибло Мировое древо!” Нараспев крестьянин читает древнюю сагу: конь Одина — это ясень, на ствол которого нанизано девять миров.

“Иггдрасиль?” — удивилась Малин и проснулась.

Осеннее солнце светило по-особенному, почти как летом, стараясь напоследок согреть и повеселить горожан. Оно словно говорило: “Торопитесь! Ловите мое последнее тепло, скоро наступят холода!” И все живое откликалось на этот призыв: жадно тянулись к свету последние листья на деревьях, уличные коты подставляли бока теплым лучам. Солнце пригревало и скамейку в парке, и двух беседующих стариков на ней, и тоненькую темноволосую девушку, куда-то спешащую на велосипеде.

Фру Йенсен позвонила в тот момент, когда Малин, разглядывая карту города, выбирала маршрут для велосипедной прогулки — не хотелось упускать последнее тепло. Выслушав приглашение бывшей преподавательницы погулять с нею, девушка решила отправиться на юго-восточную окраину города на велосипеде: ехать было неблизко, но в такой замечательный денек это даже приятно.

Если бы не нужно было следить за дорогой, Малин с удовольствием зажмурилась бы, наслаждаясь сочетанием солнечного тепла и студеного, уже вполне осеннего ветра. Но вдруг солнце ушло и небо потемнело — Малин увидела, что серая ватная туча, подкравшись незаметно, со спины, преобразила улицу: прохожие разом заторопились, ускорили шаг. Когда до набережной, где фру Йенсен назначила встречу своей ученице, оставалось минут десять езды, с неба упали первые снежинки.

Они шли по тихой улице, уже припорошенной снегом. А ведь утром еще ничто не предвещало такого поворота событий! Снежинки кружились в воздухе, щекоча, садились на лицо, отважно бросались под ноги. Но земля еще не готова принять их — попадая на согретый солнцем асфальт, снежинки таяли, превращаясь в слезы по ушедшему лету, солнцу, теплу. И все же как приятно ощущать их на своих ладонях! В этом было что-то от чуда — за один день побывать и в лете, и в зиме. Малин чувствовала себя счастливой — она могла видеть само движение жизни, и ей казалось, что она понимает разговор деревьев и ветра, снежинок и крыш, увядающей травы и прощающегося с ней солнца.

Других прохожих на улице почти не было, и две неторопливо бредущие женщины, пожилая и юная, словно плыли вне времени и пространства и выглядели такой же частью застывшей в безветрии картины, как молчаливые дома и деревья.

Фру Йенсен рассказывала девушке, что один из бывших учеников, Фридрих Петтерсен, недавно прислал ей письмо. Он служил капитаном в торговой компании и обошел всю Европу. Письмо пришло из Египта. Фридрих писал, что выбрал удобный момент и смог, наконец-то, осмотреть египетские пирамиды.