Дневник - Паланик Чак - Страница 4

Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.

Когда мать Питера приходит с твоей дочерью, Тэбби, и ожидает, что ты будешь прислуживать собственной свекрови и дочке как личная рабыня, сделай два глотка. Когда они садятся за столик номер восемь и бабка Уилмот говорит Тэбби: «Твоя мама стала бы знаменитой художницей, если бы только постаралась!» – сделай глоток.

Летние женщины, их алмазные кольца и подвески, их теннисные браслеты, где алмазы потускнели под жирным кремом от солнца, когда они просят тебя спеть «С днем рожденья», сделай глоток.

Когда твоя двенадцатилетняя дочь называет тебя «мэм», а не мамой…

Когда ее бабка Грейс говорит:

– Мисти, дорогая, если бы ты вернулась к искусству, ты бы зарабатывала больше и так не унижалась…

Когда это слышит вся столовая…

Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.

Каждый раз, когда Грейс Уилмот заказывает бутерброды к чаю категории «люкс», со взбитым творогом, козьим сыром и мелко нарубленными орехами, намазанными на тонкий, как бумага, тост, укусит пару раз, остальное выбрасывает, а счет за все это, включая чайник эрл-грея и кусок морковного торта, переводит на тебя, причем ты даже не в курсе, пока тебе не вручают семьдесят пять центов вместо зарплаты, а в некоторые недели ты даже должна Уэйтенси деньги – когда ты понимаешь, что стала издольщицей в Зале Дерева и Золота и так проведешь всю оставшуюся жизнь, сделай пять глотков.

Каждый раз, когда в переполненной столовой в каждом золотом парчовом кресле сидит какая-нибудь дамочка, местная или с материка, и все хором ворчат, что паром идет слишком долго, на острове мало мест для парковки, раньше заказывать столик на обед не надо было, почему некоторым дома не сидится, просто зла не хватает, – все эти локти и скрипучие голоса, которые требуют дорожных указаний, растительных сливок и летних сарафанов второго размера, а камин все равно должен пылать, потому что такая традиция отеля, сними с себя еще один предмет одежды.

Если к этому моменту ты не пьян и не полугол, ты невнимательно читаешь.

Когда Раймон, помощник официанта, застает тебя в холодильнике с бутылкой хереса и говорит: «Мисти, cariño. Salud!»[1]

Когда он так говорит, чокнись с ним и скажи: «За моего безмозглого муженька. За дочь, которую я никогда не вижу. За наш дом, который вот-вот отойдет католической церкви. За мою спятившую свекровь, которая грызет бутербродики с бри и шалотом!» Добавь: «Те amо[2], Раймон!»

И отхлебни еще разок.

Когда какая-нибудь окаменелость из старого островного семейства пытается тебе втолковать, что сама она из Бертонов, но ее мать была Сеймор, отец – Таппер, а его мать – Карлайл, что каким-то образом делает ее твоей троюродной племянницей, а потом пришлепывает холодную, мягкую, морщинистую руку к твоему запястью, пока ты счищаешь с тарелок салат, и говорит: «Мисти, почему ты больше не рисуешь?» – когда ты понимаешь, как с каждым днем стареешь все больше и больше, как вся твоя жизнь медленно катится под откос, глотни дважды.

Чему не учат в художественном колледже – никогда и никому не говорить, что ты хотела быть художником. Просто к сведению: всю оставшуюся жизнь тебя будут мучить рассказами, как ты раньше любила рисовать. Не рисовать – писать. Красками.

Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.

Просто чтобы что-то написать: сегодня твоя бедная жена роняет нож в столовой. Когда она наклоняется за ним, в серебряном лезвии что-то отражается. Какие-то слова под столиком номер шесть. Она становится на четвереньки и приподнимает край скатерти. На столешнице, рядом с высохшей жвачкой и чьими-то козявками из носа, написано: «Не дай им снова тебя обмануть».

Там написано карандашом: «Выбери в библиотеке любую книгу».

Чье-то самодельное бессмертие. Чье-то наследие. Чья-то жизнь после смерти.

Просто чтобы что-то написать: погода сегодня пьяно-сопливая, с периодическими вспышками отчаяния и раздражения.

Записка под столиком номер шесть карандашными штрихами – под ней имя «Мора Кинкейд».

29 июня – Новолуние

В Оушен-Парке дверь открывает мужчина с бокалом в руке, ярко-оранжевое вино доходит до указательного пальца. На мужчине белый махровый халат со словом «Angel» на отвороте. В седых волосах на груди запуталась золотая цепь. От него пахнет штукатуркой, а в другой руке у него фонарик. Мужчина допивает вино до среднего пальца. Лицо одутловатое, с темной щетиной на подбородке. Брови выбелены или выщипаны, так что их почти не видно.

Просто к сведению: так они познакомились, мистер Энджел Делапорте и Мисти Мэри.

В художественном колледже рассказывают, что на картине Леонардо да Винчи у Моны Лизы нет бровей, потому что художник написал их в последнюю очередь и клал сырую краску на сухую. В семнадцатом веке реставратор использовал неправильный растворитель и стер их навсегда.

Сразу за дверью стоят чемоданы из натуральной кожи; мужчина показывает мимо них, фонариком показывает на дом и говорит:

– Можете сказать Питеру Уилмоту, что он ужасно безграмотный.

Мисти Мэри рассказывает летним людям, что плотники всегда пишут в стене. Всем хочется оставить свое имя и дату до того, как стену зашпаклюют. Иногда они кладут свежий номер газеты. Еще одна традиция – оставить бутылку пива или вина. Кровельщики пишут на потолке, прежде чем покрыть его рубероидом и гонтом. Обшивочники – на обшивке, прежде чем прикрыть ее досками или штукатуркой. Свое имя и дату. Крошечную часть себя, которую сможет найти кто-то в будущем. Хоть какую-то мысль. Здесь были мы. Мы это построили. Напоминание.

Можно считать это традицией, предрассудком или фэншуем.

Этакое безобидное самодельное бессмертие.

На курсе по истории искусства рассказывают, что однажды Пий Пятый попросил Эль Греко изобразить что-нибудь в Сикстинской капелле поверх обнаженных фигур Микеланджело. Эль Греко согласился, но с условием, чтобы ему дали покрыть весь потолок. Еще студентам рассказывают, что Эль Греко прославился только потому, что страдал астигматизмом. Вот почему у него люди выходили с искаженными пропорциями – он неправильно видел, поэтому удлинял руки и ноги, и прославился благодаря этому драматическому эффекту.

Что знаменитые художники, что строители – все мы хотим оставить свой след. То, что останется после нас. Жизнь после смерти.

Мы все хотим как-то себя объяснить. И никто не хочет, чтобы его забыли.

В тот день в Оушен-Парке Энджел Делапорте показывает Мисти столовую, где дубовые панели и обои в голубую полоску. Посреди одной из стен зияет дыра, вся в завитках рваной бумаги и пыли от штукатурки.

Каменщики, говорит ему Мисти, замуровывают талисман, священную медальку на цепочке, чтобы она висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. В средние века в стене нового здания замуровывали живую кошку, на удачу. Или женщину. Чтобы у здания была душа.

Мисти смотрит на его бокал вина. Она говорит с бокалом, а не с мужчиной, следит за бокалом глазами, надеясь, что мужчина заметит и предложит ей выпить.

Энджел Делапорте прикладывает к дыре одутловатое лицо, приставляет выщипанную бровь и говорит:

– …жители острова Уэйтенси убьют вас, как убили всех остальных до того…

Он подносит фонарик к голове, светит в темноту. На его плечо свисают ощетинившиеся латунные и серебряные ключи, яркие, как маскарадная бижутерия. Он говорит:

– Вам нужно посмотреть, что тут написано.

Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорте всматривается в темноту и произносит:

– …а теперь я вижу, как моя жена работает в Уэйтенси-отеле, убирает в номерах и превращается в никчемную жирную дуреху в розовой униформе…

Мистер Делапорте читает:

– Она приходит домой, и от ее рук пахнет резиновыми перчатками, в которых она собирает ваши использованные гондоны… ее светлые волосы стали серыми и пахнут каким-то химическим дерьмом, которым она выскребает туалеты, когда залезает в мою постель…