Закон Противоположности (СИ) - Лятошинский Павел - Страница 36

Дорога расплывалась в глазах. Может и стоило вызвать такси, но ждать пять или больше минут я не мог. Припарковаться было негде, и, бросив машину на тротуаре, я быстро зашагал к роддому.

— Молодой человек, а вы куда собрались? — окликнула меня суровая тетка, дежурившая у входа в отделение.

— Туда, — сказал я и уверенно показал на пластиковую дверь.

— Туда нельзя, — строго запретила дежурная. Мимо нас прошел мужчина с пакетиком мандарин.

— В смысле нельзя? Ему, — я показал на мужчину пальцем, — можно, а мне, почему нельзя?

— Так он в бахилах.

— Издеваетесь?

— Нет, порядок такой. Без бахил не пущу.

— Сука, — процедил я сквозь зубы неслышно.

— Будешь мне тут возмущаться вообще не пущу.

— Я не вам сказал. Я про ситуацию в целом. Где взять бахилы?

— А я что, справочная, что ли? Куда идешь-то?

— У меня тут жена…

— Не поверишь, тут почти каждая чья-то жена.

— Нет, вы не правильно поняли, она вчера поступила, она беременная…

— Не морочь мне голову, тут кроме меня все беременные. Фамилия у жены есть?

— Есть, — выпалил я, смущаясь, понимая, насколько глупо выгляжу, и назвал фамилию. Женщина задумалась.

— Всё равно не пущу.

— Да как же так? Как не пустите?

— Сейчас её позову. И нечего глотку драть. Ишь взяли моду. Порядок, видите ли, не такой. — Кряхтя и охая, дежурная скрылась за дверью.

Я остался в коридоре и подумал, что вот сейчас, в эту минуту, решится моя судьба. Ещё подумал, что нужно было что-нибудь купить, фрукты, те же мандарины или яблоки. Яна любит яблоки. Много о чем успел подумать, а она всё не шла. Выйдет ли? Простит ли? Я бы не вышел и никогда не простил бы. Прощение это та же ложь, которую она так не любит. Простивший — либо никогда и не злился на обидчика, либо ради выгоды притворяется, что больше не злится. И то и другое ложь. Искренне можно раскаиваться, но искренне прощать — никогда.

Спустя полчаса Яна вышла в махровом халатике и домашних тапочках. На щечках легкие румяна, на глазках идеальные стрелки, волосы собраны в хвостик, она так делала единственный раз, когда в сентябре на неделю отключили горячую воду. Яна готовилась к этой встрече, а значит, простила, потому что и не злилась. Кто видел бы меня со стороны, не узнал бы. Виновато склонив голову, я кусал губы и не знал, куда деть руки, лезть с объятиями было неуместно, и они болтались плетьми. Яна подошла, молча провела пальцем по ссадине на подбородке, немного жгло, но я терпел, стиснул зубы и зажмурил глаза, чтоб не расплакаться. От боли я не плакал даже когда был ребенком, но это сильнее боли, это нечто разъедающее грудь изнутри, пенящееся, как шампанское из бутылки, поднимающееся в горло и застывающее там.

— Больно?

— Нет, не больно. Не больнее, чем… Прости меня. Пожалуйста. Если только сможешь. Прости, прости, прости, — сказал я и заплакал, не в силах больше сдерживать слезы.

— Что с лицом? — спросила Яна, будто не услышав, что я ей сказал.

— Ерунда, — ответил я, отворачиваясь и вытирая рукавами слезы, — с лестницы упал. Как ты? Что случилось? Я же не знал, ничего не знал. Ты простишь меня?

— Прощу, если пообещаешь, что больше такого не повторится.

— Никогда, слышишь, никогда не повторится. Клянусь своей жизнью.

— Не надо, не клянись.

— Нет, я буду клясться. Клянусь всем на свете, Богом тебе клянусь.

— Перестань, на нас люди смотрят.

— Пусть смотрят. Пусть все свидетелями будут.

— Не пугай народ. Мне тут ещё лежать. Что они подумают?

— Наплевать. Пусть что хотят, то и думают. Как ты? Как наш малыш?

— Угроза преждевременных родов, но ничего страшного, я под наблюдением врачей. Всё будет хорошо.

— Давай я что-нибудь привезу тебе. Что ты хочешь? Хочешь ролы твои любимые? Тут, наверное, ужасно кормят. Денег оставлю. Заплатишь кому-нибудь, что б лучше присматривали или…

— Шшшш… — прошептала она как младенцу, и приложила палец к моим губам. — Купи гамбургер. — Так же шепотом сказала она. — Большой, самый большой, какой только найдешь, и самый жирный. Хорошо? Три гамбургера. Со мной в палате ещё две девочки лежат. Им на неделе рожать.

— Хорошо, куплю. Хоть тридцать три куплю. А где связь между, ну этим самым, ну родами и гамбургерами?

— При кормлении грудью такая еда запрещена.

— Что ещё запрещено?

— Всё. Почти всё. Проще сказать, что можно. Ещё наслушаешься. Когда в следующий раз приедешь, позвони, я спущусь. Переложи всё в пакет, самый обычный, и сверху чем-нибудь прикрой, салфетками, например, или возьми мне дома шортики, тут ещё топят, очень жарко, и ими прикрой. Здесь с этим строго. Не набирай много, хранить негде.

— Будет сделано, моя госпожа.

Она поцеловала меня в щёку, я скривился от боли.

— Прости, я забыла. — Добавила она на прощанье. — Хотя нет, ты это заслужил, — и поцеловала ещё раз, но я уже не кривился.

Две недели Яна лежала в больнице. Две безрадостные недели одиночества. Раз в три дня привозил ей «запрещенные» продукты. Она велела ждать с контрабандой на улице, и я ждал, по полчаса и больше. Заставлять ждать — известный психологический прием. Его часто применяют следователи. Оставляют в кабинете с мыслями наедине, чтобы гражданин мог глубже проникнуться своим положением, а потом возвращаются и задают те же вопросы, что и полчаса назад, но построенные иначе. Если был честен, то правильно повторишь ответы, а если нет, то легенду уже не вспомнишь, какие-нибудь детали всё равно забудешь. Науку эту Яна знает не хуже любого чекиста, она ещё и преподавать им могла бы.

Ежедневно, по два-три раза, созванивались. Ничего особенного, пустые разговоры:

— Привет, как ты?

— Нормально. А как ты?

— Тоже ничего.

— Что делаешь?

— Лежу. А ты?

— И я лежу.

Потом кто-нибудь из нас делал вид, что не может продолжать разговор: «Ой, извини, капельницу сейчас ставить будут» или «Кто-то на второй линии пробивается, я перезвоню». Иногда Яна рассказывала, что к ним привезли новую девочку, и вот она уже родила и послезавтра их выпишут, а ей лежать неизвестно сколько. Мне сказать было нечего. Не стану же говорить, что быстро кончаются деньги, которых почти нет, или, что коммунальные услуги до сих пор не оплачены. Других событий не происходило. Один день, был похож на другой, как под копирку, и каждая следующая копия бледней оригинала.

Яна позвонила утром двенадцатого мая, сказала, что её выписали, и попросила забрать как можно скорее. Летел как угорелый, остановился у цветочного ларька и на все деньги купил розы. К слову, денег оставалось чуть-чуть, тысячи полторы, не больше, но я рассудил, что беречь их смысла нет, ничего существенного на эту сумму не купишь, а цветы в самый раз.

Она ждала меня на улице. Такая хорошенькая, свежая, красивая. Улыбаясь во весь рот, я шел навстречу, но расстояние, как будто не уменьшалось, и я ускорял шаг, а потом бежал, раскинув руки. Не будь она беременна, я подхватил бы её на руки и кружил бы до одурения, но, подбежав, остановился и, склонившись через спортивную сумку, которая стояла перед ней и живот, едва дотянулся до губ.

Разлука пошла нам обоим на пользу. Я задумался о том, чтобы найти нормальную работу. Живут люди от зарплаты до зарплаты, не жалуются. К тому же на троих детей положены какие-то пособия и скидки, хотя бы на те же коммунальные услуги. Яна наслушалась в палате историй о других мужьях, поняла, что я хоть и не идеальный, но и не худший вариант. На горизонте маячила скромная семейная жизнь, тот самый рай в шалаше. Забрали малышек, вместе ехали домой. Яна сжимала в своей руке мою руку и озорно отводила в сторону глаза, когда я смотрел на неё. Всё наладится. Оставлю их дома, съезжу к бабуле, а уж она с пустыми руками не отпустит. Потом заеду к отцу. Портфель я хорошенько почистил, документы перебрал, лишнее спрятал, копии свидетельств, на всякий случай, заверил у нотариуса. Брошу папе под ноги портфель, скажу, что разыскал воришек, развернусь и неторопливо пойду прочь, ему станет стыдно, окликнет меня, извинится, завяжется разговор…