Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 56

Евины губы кривятся, она больше не может сдерживаться, и первая слеза собирается огромной каплей на её нижнем веке.

- Я ушёл, потому что понял: жить так дальше бессмысленно - ни она не делала меня счастливым, ни я её. Да я вообще никого не делаю счастливым!

- Меня делаешь, - вспыхивает, и слёзы дождём.

Ева с силой обнимает меня обеими руками, прижимает лицо к груди и повторяет:

- Меня делаешь!

И я млею, хотя знаю, как мало истины в её словах. Но она сама в это верит, и мне хорошо. Настолько глубинно, что я даже прикрываю глаза: ради таких моментов и стоит жить. Не успеваю опомниться, как уже целую её лицо и честно признаюсь:

- Я только пытаюсь.

И по привычке меня тут же несёт дальше:

- А ты не позволяешь, не хочешь впустить меня полностью!

Чувствую, как напрягаются её плечи:

- Я не буду спрашивать, не буду! Не прячься! - прошу её.

Но она уже другая, уже юркнула в свою раковину.

- Ева, мы всё исправим. Повторим то, что было, но должны делать это вместе!

Её губы касаются моей ключицы. Это место особенное для меня, но в данную секунду она об этом не помнит.

- Тебе нужно кое-что понять, Ева, - наседаю.

Беру её руку и прикладываю к её груди:

- Как много здесь всего?

- Очень много, - выдыхает.

Отрываю её ладонь, целую и прижимаю к своему сердцу:

- Здесь - столько же, тут твоё отражение, Ева. Просто знай: мне страшно жить без тебя. Так же сильно, как и тебе без меня. Мы больше, чем просто пара, ты ведь знаешь. У тебя нет конкуренток, Ева. Больше того: их никогда не было!

- Раньше у тебя была совсем другая жизнь! До меня…

- Да, в ней не было тебя.

- Ты был обеспечен, известен, успешен, а теперь…

- А теперь я засыпаю, обнимая тебя. И просыпаюсь, чтобы обнять крепче.

- Ты живёшь вдали от своей семьи!

- Я живу в самом центре своей семьи, и сейчас буду целовать её губы!

Целую, но она выворачивается:

- Твой сын растёт без тебя!

А это удар в солнечное сплетение.

- Да, это так. Но, похоже, я с этим смирился, потому что дети – не главное в жизни мужчины.

- Что главное?

- Женщина.

- Какая?

- Ты.

- Почему твой мак выглядит иначе?

- Потому что я вывел «нашу» татуировку.

Мне не хватает выдержки смотреть в её глаза. Силюсь, но у меня не получается: моим собственным зрачкам слишком больно, их будто обжигает её страданием, обидой. Сердцу моему больно, груди, мышцам, коже. Но я принуждаю себя: «Сделал – отвечай. Тяни, вытягивай. Вас обоих».

- Если вывел, откуда тогда эта? – спрашивает так тихо, что её вопрос я едва могу расслышать.

- Сделал новую.

- Зачем?

- Не смог жить без неё.

Теперь она плачет в моих руках. Беззвучно, бесшумно, только вздрагивает и быстро-быстро дышит.

Я прижимаюсь губами к линии роста волос на её лбу: знаю, как она любит, когда я ласкаю её именно в этом месте. Всегда расслабляется, отпускает напряжение, отдаётся, доверяет. И в этот душераздирающий момент я испытываю безмерное желание утешить, утолить сжигающую её боль из-за моего предательства, потому что отвернуться от того, кто тебя любит – это и есть предательство. Но парадокс в том, что я только теперь оказался способен до конца осознать и прочувствовать, что именно сотворил с ней: не могло подобное произойти с Мел или любой другой из тех женщин, кого я успел познать в своей жизни. Именно с Евой закономерно должно было случиться именно то, что случилось, потому что только её я по-настоящему любил, ни чем и ни в чём не ограничиваясь. Она была одета в эту любовь в течение года: я укутывал её, заматывал, словно в шаль, оберегая от всего, что могло бы огорчить, обидеть, расстроить. И я оказался единственным человеком, кто сумел любить Еву так, как ей всегда было нужно, с самого её рождения: безусловно, безгранично, безутешно. Она не просто привязалась ко мне, она проросла в меня… или я в неё, не знаю. Но существовать отдельно от меня она не смогла. И не может до сих пор.

Закрываю глаза, прижимаю её тело к себе покрепче и пою… Чушь какую-то, несуразицу без музыки и без рифмы. Обрывки давно забытых песен, припевы в основном.

- Не пой! – выдыхает, но в её голосе я слышу смех.

Пусть он сквозь слёзы, но, всё же, это смех. Немного неуклюжей радости для моей Евы. Единственной женщины, которую я когда-либо любил, люблю или смог бы полюбить.

- Ты – мой Ооопиууум… - тяну нараспев. – Моя единственная любииимая… Моя Еееваааа - моя дееевочка…

Сегодня плохо, завтра хорошо. Тот же берег, тот же пляж, дом и песок. Но Ева другая: мягкая, счастливая, топящая меня в своей улыбке. Она на песке, я нависаю над ней, и моя правая неутомимая рука ласкает её нежное бедро. Я хочу целоваться в губы, но у неё сегодня игривое настроение – тянет меня за волосы в обратном направлении, не давая приблизиться. Я ей подыгрываю, но хочу доказать, что боль меня не остановит. И когда наши губы, наконец, соприкасаются, это уже не просто поцелуй, это – наша жизнь. И пальцы в моих волосах больше не тянут, они прижимают меня к ней, к моей Еве.

Я знаю, как заставить её дышать чаще, как вымолить «тот самый взгляд», и делаю это:

- Любимая…

Глава 42. Болезнь

Мы могли бы никогда об этом не узнать. И, наверное, в жизни так и случается: многие истины оказываются открытыми лишь по воле случая. Как это было у нас.

Итак, мы могли бы никогда об этом не узнать, если бы не болезнь.

Евина болезнь.

Мы в Ванкувере, приехали впервые за последний год. С тех пор как Мел согласилась привозить ко мне Дариуса сама, надобность в перелётах отпала.

Ева лежит в госпитале на обследовании. У неё обнаружили опухоль в почке, но нам повезло – стадия начальная и шансы на полное выздоровление максимальны.

Ева ни на что не жаловалась, жила как обычно. Так же с аппетитом ела, так же хорошо спала, так же радостно улыбалась по утрам. И вечерам. И во всё остальное время. Я только раз заметил, как она склонилась над столом, уперев руки в столешницу. Только один единственный раз. Но этого хватило, чтобы почувствовать, просто ощутить каждым фибром своей души, что моя девочка в опасности. Купил билеты. Собрал чемоданы. Схватил Еву за руку, и вот мы здесь.

Диагноз врезал по нашему хрустальному миру тяжёлой бейсбольной битой. Тесный кабинет врача, проводившего диагностику, завертелся, поплыл, растворился в пульсации страха в моих ушах, висках, груди. Больно слышать приговор, страшно смотреть в её глаза. Отчаянно сжимаю её руку своей, и в силу этого жеста вложено всё, что я хотел бы сказать словами, но в данную секунду не могу – ком в горле. Ева сжимает мою в ответ - она всё поняла: нельзя уходить навсегда, когда тебя любят так, как я люблю. Нельзя бросать свою половину в одиночестве, обрекая на ожидание собственного конца, потому что жизнь больше уже не будет жизнью.

Я вспомнил, Лера как-то рассказывала, что у неё с давних пор больные почки. Позвонил ей всего лишь спросить совета, а вышло так, что уже через сутки Алекс перевёз Еву в клинику в Штатах - туда же, где годы назад вылечил свою Леру. И я, конечно, рядом. Мне больше нигде не нужно быть, моё место там, где моя Ева.

Мы с другом стоим в больничном коридоре и делаем то, чего я никогда бы не мог себе вообразить – спорим о деньгах.

- Ну продашь ты свой дом в Доминикане, сколько выручишь? Копейки. А жить-то вам где-то нужно, когда всё закончится!

- Не известно, КАК ещё всё это закончится. Ева подавлена, как будто всё решила для себя. А без неё эти дома мне не нужны.

- Во-первых, никогда! Слышишь? Ни на секунду не переставай верить, что это - временная трудность. Испытание, беда, с которой вы вместе справитесь. Во-вторых, о каких домах ещё ты говоришь?

- О родительском. Доминиканский ничего не стоит, но родительский и Евин – растут в цене.

- Вот именно! Сейчас не время продавать. Это было бы глупейшим решением! Но не это главное: я бы никогда не продал родительский дом, если бы мог им распоряжаться. Но меня в шесть лет никто не спрашивал!