Пермский рассказ - Астафьев Виктор Петрович - Страница 16

Барсуков всматривался в их лица и почти безошибочно угадывал биографию и характер каждого.

Стоит в строю пожилой боец. Глубокие морщины избороздили его обветренное лицо. Этот успел и поработать и покачать детишек на коленях. Этого не нужно учить стрелять. На войну он пришел как на работу, а на лейтенанта смотрит как на колхозного бригадира.

Пятый месяц отступает взвод Барсукова. Пятый месяц бесчинствует на земле война. Бронированные полчища врага рвутся к Москве и Ленинграду.

А что с женой? Где она? Барсуков твердо знал, что из пограничного городка, где жили они с Леночкой, никому из гражданского населения вырваться не удалось.

…Несколько дней на фронте стоит сравнительное затишье. Изредка только грохнет где-нибудь снаряд да прострекочет пулеметная очередь или повиснет над передним краем немецкая ранета. Затишье пугало. Значит, немцы готовят новый удар, накапливают силы для решительного броска на Донбасс.

Хорошо была видна с наблюдательного пункта и линия обороны противника. Она проходила вдоль дороги, терялась среди домов небольшого поселка. Барсуков приложился к стереотрубе.

Перед глазами запрыгали добротные накаты вражеских укреплений, присыпанные свежей глиной, черные глазницы амбразур. Одна за другой они брызнули огнем, и пули засвистели рядом. Ординарец Барсукова Вася Перепелкин инстинктивно прижался к стене, по-детски заморгал светлыми глазами.

— А ну-ка, звякни артиллеристам, — приказал ему Барсуков, удобнее устраиваясь у стереотрубы.

— «Аэлита»! «Аэлита»! Я — «Земля»! Я — «Земля»! — закричал парнишка в телефонную трубку.

«Аэлита» отозвалась. Барсуков видел, как по веснушчатому курносому лицу ординарца расплылась счастливая улыбка.

— Цель номер три! Левее ноль пятнадцать! — скомандовал лейтенант и снова посмотрел на ординарца.

С той же улыбкой повторил Перепелкин в трубку команду Барсукова.

В стереотрубу было хорошо видно, как далеко за вражескими дзотами вырос дымный кустик разрыва. Перелет.

— Правее ноль двадцать! — приказал Барсуков.

— Правее ноль двадцать! — отчеканил Перепелкин, стараясь придать голосу грозность, а команда у него прозвучала как-то нежно и задушевно.

Второй снаряд разорвался перед дзотом. Пулемет в нем на мгновение замолчал, а потом застрочил с новой силой.

Третий снаряд разорвался возле самой амбразуры. Вместе с землей во все стороны полетели обломки бревен. Следующие четыре снаряда разворотили его до основания. На месте дзота дымились глубокие воронки.

Артиллерия противника почему-то молчала.

Когда вернулись в блиндаж, Барсуков спросил у ординарца:

— Почему это ты, когда с артиллеристами разговариваешь, как майская луна сияешь?

Перепелкин немного смутился и вместо ответа наивно спросил:

— А разве заметно?

Барсуков рассмеялся. Рассмеялись и другие бойцы, бывшие в блиндаже.

— Военная тайна, товарищ лейтенант, — подмигнул Серега Криница.

Никто во всем взводе не знал, почему счастливо улыбается ординарец, разговаривая по телефону с артиллеристами, а Серега знает. Поделился с ним Василий Перепелкин своей тайной в минуты затишья, когда стояли еще на Днепре.

Звездная ночь плыла над рекой, звездная и тихая, как будто не было на земле войны. Вася задумчиво смотрел в небо, покусывая сухую былинку.

— Звезды считаешь? — спросил у него Серега.

Перепелкин промолчал, а когда маленькая звездочка скользнула по темному небосводу и погасла где-то за темной кромкой прибрежного лозняка, вдруг заговорил тихо, будто сам с собой:

— Говорят, у каждого человека есть своя звездочка. Умрет человек — и погаснет она в небе.

— Сказки все это. Если бы это было действительно так, то давным-давно погасли бы все звезды, — возразил Серега.

А Перепелкин продолжал говорить:

— Вот горит над нами маленькая красная звездочка. Это Марс. Говорят, на нем люди живут. Я даже книжку об этом читал. «Аэлитой» называется.

Серега впервые слышал о такой книге и поэтому спросил:

— Интересная, наверно?

— Хочешь, расскажу, — предложил Василий.

— Валяй, — охотно согласился Криница. Он любил слушать рассказы о путешествиях и приключениях.

Чем дальше рассказывал Василий, тем зримее вставал перед Серегой образ далекой пепельноволосой марсианки Аэлиты. Она и сейчас еще, наверное, живет на своей умирающей планете и тоскует о земной любви. Живет и не знает, что на земле идет война, что лежат сейчас на сырой земле два русских паренька в солдатских шинелях и говорят не о войне, а о далеких звездах, о любви.

— А ты знаешь, Аэлита на мою девушку похожа, — обрадованно проговорил Серега и рассказал Перепелкину о том, как познакомился со Светланой, как провожала она его на фронт.

— Вот посмотри, — засуетился он, доставая из кармана гимнастерки карточку Светланы, подаренную в день отъезда.

Ярко светила луна. Под ее лучами на глянцевой бумаге засеребрилась скромная девичья прическа.

— Похожа, — согласился Перепелкин, возвращая карточку.

Василию нечем было похвалиться. Нет и не было у него девушки, похожей на Аэлиту. И на фронт его провожала только старуха-мать.

Не успел парнишка влюбиться, не успел найти свою Аэлиту. Живет она где-то на земле, дышит, смеется, плачет…

За рекой отрывисто, как цепная собака, пролаял чужой пулемет. Огневая строчка трассирующих пуль прошла над темной водой и погасла где-то в прибрежных зарослях.

— Стреляют, сволочи, — выругался Серега, пряча карточку в карман.

А Перепелкин, глядя в небо, продолжал тихо говорить:

— Ты счастливый. Аэлита говорила, что люди, познавшие любовь, не умирают.

— Ну, это ты загнул, — возразил Серега. — Пуля, брат, дура. Ей все равно кого в лоб стукнуть. Может быть, на Марсе пули разборчивее, а на Земле они, проклятые, без разбора людей косят. Сам видишь.

Не слушая возражений Криницы, маленький ординарец мечтал вслух:

— Когда-нибудь люди полетят на Марс, обязательно полетят. Проплывут по его каналам, привезут на Землю марсианских цветов.

— Чудак ты, Василий, — тихо рассмеялся Серега. — Кругом война, а ты о каких-то марсианских цветах мечтаешь.

— А ты о чем?

— О том, чтобы скорее фашистов разбить. Живым домой вернуться.

— Об этом сейчас все думают.

На рассвете дрогнуло небо, зашаталась земля. Погасли в дыму звезды. Сотни немецких орудий обрушили шквал огня на узкую полоску нашей обороны.

И снова отступил взвод. Снова пылила под ногами разбитая дорога. Снова першило в горле от обиды и порохового дыма. Снова с немым упреком смотрели в глаза отступающим скорбные женщины.

Когда на горизонте показались серые пирамидки терриконов, сердце Криницы болезненно сжалось. Не думал он, что враг прорвется так далеко. В стороне горел захваченный фашистами родной город. Дымные крылья пожаров трепетали над ним. Серега до боли в пальцах сжимал автомат, затуманенными глазами смотрел на это печальное зрелище. Там, в огне и пламени, остались его юность, его первая любовь, его земная Аэлита — Светлана.

— До каких пор отступать будем? — кричал он и страшно ругался.

— Не психуй! — оборвал его Барсуков. — Злее станешь.

И Серега стал злее. Кроме ненависти к врагу, в его душе ничего не осталось. Этот пожар выжег все другие чувства. Серега с остервенением копал землю, выкладывал камнем амбразуру, будто строил блиндаж не на одно сражение, а на века. Криница будет стоять здесь насмерть, не отступит, если немцы бросят на него одного даже целый батальон.

— Передохнем малость? — предложил ему работающий рядом Перепелкин. — Перекурим?

Развязав кисет, он сыпнул в ладонь Сергею щепотку крупитчатой махорки. Криница бережно ссыпав ее на клочок газетной бумаги, начал крутить цигарку.

— Возьми-ка, парень, другую, — предложил Сереге Семен Ткачук. — Махорка в чистой бумаге лучше горит. От краски она вкус теряет.

— Мне все равно.

— Нет, не все равно. А ты старших слушай. Давай-ка сюда твою бумажку. На портретной курить вредно.