Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 28

«И так в ледяной глыбе капелька носилась по океану еще сто, а, может быть, и тысячу лет. И вот как-то случилось, что бурей загнало ту льдину далеко на юг, она растаяла и капелька поднялась над морем седым туманом и улетела ввысь, но там тучу хватило холодным ветром и капелька, превратившись в хорошенькую пушистую звездочку-снежинку, запорхала вниз и тихонько легла на мохнатую ветвь старой ели, склонившейся над Гремячим Ключом… Но зима подходила уже к концу. Солнышко грело все жарче и жарче. Уже встал из берлоги оголодавший за зиму медведь, уже начали линять белки, меняя серенькую зимнюю шубку свою на красную, летнюю, у тетеревей покраснели брови и уже начали они вылетать на первые проталины на пожнях и уже слышно было по зарям их первое чуфыканье и переливчатое токование. На земле, в снегу, шел какой-то едва уловимый шепот: то капельки — их ведь миллиарды в снегу, — прощались одна с другой перед близкой разлукой. И, простившись, одни из них улетали легким парком в небо, другие уходили во влажную землю, а оттуда по корням поднимались вверх то стволом старой ели, то в нежной, острой иголочке молодой травы. А эта вот капелька побежала в говорливом ручье будить спавшую подо льдом Ужву: как ни малы эти капельки, а это они весной будят и подымают реки…»

«И вот — радуясь жизни, продолжал тихо и тепло старик, — наша капелька понеслась Ужвой в широкую Оку, а Окой в матушку-Волгу, а над серебряными разливами их, в радостном весеннем небе с победными кликами плыли караваны журавлей. И то несла на себе наша капелька тяжелые плоты, то огромные барки и быстрые пароходы, то с веселым шумом, играя, бежала она на золотую отмель, где, звонко смеясь, купались ребятишки, то снова лениво и сонно колыхалась в волнах, убегая в синюю даль… Один раз ее проглотила-было даже востроносая стерлядь, но тотчас же снова выпустила ее из-под жабер на свободу… Уже давным давно кончились синие леса, прошли мимо красивые дикие горы Жигулей и теперь вокруг расстилались лишь жаркие, бескрайние степи и шел по берегу, позванивая колокольчиками, караван верблюдов, и сверкала вдали морская ширь. И было так жарко, что капелька снова превратилась в пар и унеслась в сверкающее небо…

И снова падала она шумным, спорым дождем на землю, и напивалась янтарным зерном в тяжелом колосе, и уходила в душистый каравай хлеба, и утоляла голод людей, и снова возвращалась в землю, в цветы, в реки, и снова улетала в небо, пока как-то раз не очутилась она на прекрасной, снеговой вершине, в Гималаях, где и уснула она с миллиардами других капелек, долгим, тысячелетним сном. И, огибая каменные громады, тихо, медленно ползли те ледяные поля к цветущим полям, которые виднелись глубоко внизу, когда солнце разрывало седые тучи, клубившиеся вкруг вершин. И все теплее и мягче становился воздух, и снова проснувшиеся капельки стали сливаться в тоненькие, точно серебряные ниточки, ручейки. И вот с заоблачных гор, из-под седых туч понесся вниз белый, как серебро, поток, и свергался он в страшные пропасти, и извивался, играя, по зеленым лугам, где паслись стада диких коз и, наконец, скрылся под темными сводами старых кедровых лесов, окутавших склоны Гималайи…

Там, в этом темном лесу, в пещере жил святой старец с белой, как свергающийся в бездны поток, бородой. Он проводил все свое время в труде, чтении священных книг и глубоких размышлениях. Но узкие тропинки, которые змеились по лесам, говорили, что к нему ходили снизу люди — те, которые страдали, те, которые потеряли дорогу в жизни, те, чье сердце было разбито. И они уходили от старца утешенные… И вот, когда наша капелька проносилась в серебряном потоке мимо пещеры святого старца, она увидела, как оттуда вышел какой-то человек и стал берегом потока спускаться вниз. Уже у подножья горы он остановился и, наклонившись к ручью, погрузил в него свою флягу-тыкву: ему нужно было идти безводною степью на восток. И капелька не знала, сколько времени пробыла она в этой тыкве. Несколько раз человек открывал флягу и отпивал немножко воды и опять шел и шаг его был медлен: видимо, он слабел от нестерпимой жары, которую не умеряло даже дыхание еще недалеких ледников Гималайи…

И вдруг путник остановился и наклонился к земле, а потом открыл свою флягу. При свете уже склонявшегося к западу солнца капелька увидела лежащего на горячем песке человека с закатившимися глазами и тяжело поднимающейся грудью. Путник посмотрел, сколько воды у него еще осталось, и, видимо, заколебался: воды было мало, а путь еще далек. Но он вспомнил о том, что слышал он от старца на горе и, склонившись, осторожно полил немного воды на горячую голову больного. Тот очнулся и открыл глаза и путник дал ему выпить остальную воду. Больному стало легче. Отдохнув, оба спутника пошли потихоньку дальше и, когда на утренней зорьке им пришлось расстаться, спасенный долго и горячо благодарил своего спасителя и на глазах его блестели слезы — те самые капельки, что тысячу лет тому назад качались на седых волнах Ледовитого Океана, что будили ранней весной нашу Ужву, что спали потом на ледяных глыбах Гималайи… И упала наша капелька слезой в горячий песок и тотчас же унеслась опять в небо, радостная, что она видела такое на маленькой земле…

Где была она потом, не знаю. Может быть, заливала она пожары, может быть, сверкала в светлых волнах Генисаретского озера, когда на берегу его говорил рыбакам Христос, может быть, грозным наводнением разливалась по земле, разрушая труды людей. Но не думай, что этим она делала злое дело: только при большой беде-то и обнаруживается человек по-настоящему, как это было в жаркой пустыне, когда путник спас нашей капелькой умиравшего от зноя человека, спас, жертвуя, может быть, своей жизнью… Так что капелька служит красоте жизни даже тогда, когда на первый взгляд и несет она за собой злую беду… Она бывала везде за свою долгую жизнь, она видела все, пока, наконец, в синей туче не прилетела она в наш сад и не повисла на ветке черемухи… Ах, да она уж упала!.. — сказал дед, заметив, что зеленой капельки на ветке уже нет. — Она уже ушла делать другое дело. Вероятно, ее уже пьют теперь корни черемухи и скоро она нальется черной ягодкой. Ягодку эту склюет дрозд-рябинник, она обратится в нем капелькой крови и он унесет ее осенью с первыми морозами на далекий юг и она увидит, может быть, Нил и пирамиды фараонов. А, может быть, эту ягодку съешь ты и капелька эта загорится в твоем мозгу теплой, хорошей мыслью, которая заставит тебя почувствовать твое родство со всеми капельками, со всеми дроздами, цветами, комарами, людьми и облаками… Отчего так радостно нам это сияние солнца? Отчего так мил нам этот поющий лес? Оттого, что все родное, все зовет одно другое, все любовно перекликается… Ах, как хорошо, как упоительно пахнет ветром и лесом!.. Правда?»

Мальчик не понимал и половины того, что тихо говорил ему дед, но слушал, как зачарованный, а по лесу шел тихий шепот падающих с деревьев капель и сверкали эти капли в лучах солнца золотом и драгоценными каменьями. А из-за леса лился нежный и задумчивый благовест. И в маленькой душе была и любовь, и трепет, и сияние…

А лешие, которые помоложе, все качались по вершинам старых деревьев, и смотрели дикими, восторженными глазами в синие дали и фантазировали о чем придется, а старики, те — как и старый Рэкс, — блаженно подремывали на солнышке, почесывались, с боку на бок поворачивались и ничего, ничего на свете им было не нужно…

XIV

«ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДАРИ»

На красивой, серебряной излучине Оки, там, где впадает в нее тихая Ужва, раскинулся старенький, тихенький губернский городок Древлянск, славящийся своими вишнями и бесподобной антоновкой по всей России. В ясные августовские дни, когда в посветлевшем небе курлыкают, прощаясь с родными болотами, журавли, когда мелькает уже в зелени деревьев золотой лист и тянутся повсюду серебряные нити паутины, над маленьким вокзалом городка, над его тихими пристанями, над всеми его живописными окрестностями стоит густой, сладкий аромат антоновки. И почему-то в это время — от этого ли солнышка, от сладкого ли духа антоновки, от курлыканья журавлей заунывного или от всего этого вместе, — на душу спускается глубокий, ясный покой, и хочется блаженно улыбаться, и так легко верится в счастье… А весной весь городок опушится снегом вишневого цвета, и зарокочут соловьи по садам, и побуреет и облетит вишневый цвет, и нальются в темной листве пурпуровые ягоды, и бесчисленные воробьи поведут на сады неустанные атаки, и по всему городку загремят выстрелы садоводов, безуспешно отбивающих эти приступы, и опять как-то весело делается на душе от этой пальбы, от вида рдеющих на солнышке ягод и веселого блеска полноводной Оки на красивой излучине…