Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 19

— Фирочка, доча! — не обращая внимания на половник и вылизывающегося кота, тётя Песя положила руку ей на плечо, — Это Семэн Васильевич, лучший друг твоего папеле! Ты его не помнишь за молодостью, но в детстве не раз сидела на этих самых коленях!

— Ой… помню! — выдохнула та, — Дядя Сёма!

И прыг! Как обезьянка на пальму, даже ногами его обхватила. И реветь! Но тихо так, и без соплей, просто слёзы из глаз.

Она реветь, я сопеть… а што она! Дядька какой-то! Ишь, обнимается!

Набычившись, нашариваю в кармане…

— Егорка! — оторвалась наконец Фира от дядьки, и хватая меня за руку, — А это Егорка! Мой… мой…

И краснеет.

— Жених, — закончил я за неё, мрачно глядя на новоявленного дядю. Ишь, нарисовался! Не старый ещё, а туда же, обниматься!

— Уважаю, — сказал он серьёзно, — и не претендую! Мир?

Я подал протянутую руку и мал-мала успокоился, сев обратно за стол и взяв Фиру за руку. Есть левой рукой неудобно, но штоб видел!

Тётя Песя, счастливая и ничего не замечающая, хлопочет вокруг. А я так гляжу на него, и понимание приходит, што если мы с ними и тово, то бить нужно только ножом, и сразу на поражение. Серьёзный мужчина. Настолько, што дядя Хаим рядом с ним не то штобы совсем пацифист и толстовец, но уже и не главный хищник в лесу.

Среднего вполне роста и худощавый, но плечи притом широкие, запястья массивные, а двигается ну чисто кот дворовый. Сэр Хвост Трубой практически. Очеловеченный.

— Рад за вас, — снова улыбнулся он золотыми зубами, не пытаясь мериться взглядами. И кажется… искренне? Меня малость отпустило, кивнул в ответ. Кажется, не врёт.

… — гостил у нашего доброго царя в чертогах северных, подземных, — ёрнически рассказывал он, умело чередуя псевдорусский стиль повествования с одесским местечковым, — хлеб-соль там ел, водой болотной запивал, што другое только издали видел.

— И как? — выдохнула тётя Песя, сидящая с мокрыми глазами.

— Сперва совсем плохо, а потом за деньги, — криво усмехнулся он, — не хочу сейчас рассказывать.

Песса Израилевна закивала быстро, и подхватилась за пейсаховкой, выпив заодно с дорогим гостем рюмочку.

— … заместо Фимы сейчас, — рассказывал он, не забывая о еде, — в курс дел потихонечку вхожу. Зевнув, он неожиданно перекрестил рот.

— Русский, — пояснил Семэн Васильевич, поймав мой недоумённый взгляд, — бабушка только со стороны отца из здешних, да дедушка со стороны матери из детей черкесских. Н-да… А так русак!

— По паспорту и вероисповеданию, — дополнил он чуть погодя, усмехнувшись он чему-то своему.

— А по жизни? — поинтересовался Мишка, остро щурясь.

— Считаю себя одесситом, — коротко ответил гость.

Поесть не успели, как начали заглядывать сперва соседи, а потом и всякие незнакомые.

— Дела, — развёл руками Семэн Васильевич, чуть виновато глядя на тётю Песю, — в другой раз поговорим, ладно?

— Канешно, Сёмочка, — закивала та, — заходи! В моём дому для тибе всегда найдётся поесть, выпить и спрятаться!

— Егор? — новоявленный дядя вопросительно поглядел на меня, и встал. Я понятливо вышел вслед за ним.

— Это от Фимы, — протянул он запечатанное письмо, — мандат, так сказать.

Вскрыв сургуч, я пробежал глазами текст, который мог написать только дядя Фима, и только для меня лично. Киваю, и хм… дядя Семэн двинулся вниз с веранды.

— Просто как подтверждение полномочий, — легко сказал он, не напрягаясь моим возрастом, — штоб если вдруг да, то сразу и ко мне. А сейчас не составишь ли мине компанию для обхода и демонстрации флага?

— Почему бы и не да!?

Вернулся с обхода поздно вечером, когда браты уже спали. Помылся в тазу заготовленной водой, ухитрившись не разбудить их, да и лёг.

По недавней привычке начал вспоминать день, такое себе упражнение для тренировки памяти. Сперва хронометраж с подробностями, потом отдельно — Семёна… или Семэна? Раз представили Семэном, то пусть так!

Его слова, жесты, мимика… неважно получается, если честно. Но получается! Такая себе копилочка знаний, которые по мере накопления можно будет немножечко проанализировать. Очень уж необычный человек.

Оглушительный стрёкот кузнечиков и стрекоз нарушало лишь цвирканье птиц. Полное безветрие, не шелохнутся даже кончики былинок, торчащих над травяным ковром. И оглушительный медвяный запах раннего русского лета. Луговое разнотравье, молодая листва на деревьях, скошенная трава во дворах, да ранние цветы на клумбах.

В этот одуряющий клубок травяных запахов вплетались нотки выпечки, тонкими ручейками тянущиеся с дач, да лёгчайший, еле уловимый парфюм молоденьких девушек. Запах юности и лета, от которого кружатся головы и снятся горячечные сны.

Придерживая рукой шляпку, Лиза Елбугова проводила взглядом пролетевший в небе ветролёт, упавший вскоре во дворе одной из бутовских дач.

— А знаете, — сказала она с еле уловимой ностальгической улыбкой, тщательно отрепетированной перед зеркалом, — я нашего бутовского робинзона видела в Одессе! Важный такой, с красивой еврейской девочкой под руку. Решила было, что перепутала, но нет!

Краем глаза девушка отслеживала реакцию Вольдемара. Тот старательно делал равнодушный вид, но вздувшиеся на миг жилы на шее и раздувающиеся ноздри говорили об обратном.

— Подробностей не знаю, — продолжила она, — слышала только, что история его похождений несколько криминальная.

— Бойкий мальчишка, — засмеялась подруга, — такой далеко пойдёт! Или купцом первогильдейским станет, или главарём разбойничьей шайки!

— Какой хороший день сегодня, — закрыла опасную тему Лиза, — может, устроим пикник?

— И в фанты сыграем! — ломающимся юношеским баском предложил один из кавалеров.

— Да, да, — заторможено кивнул Вольдемар, — непременно!

Лиза засмеялась заливисто, и подхватив подругу под руку, бросилась бежать. Мужчины! А она — вот так, чужими руками… За унижение — мстят!

Тринадцатая глава

— Болваны! — длинная указка хлёстко бьёт парте, — Боже, каких идиотов я вынуждена учить! Родители ваши… а-а, как же вы мне надоели!

Слушаем беснующуюся классуху с отупелым равнодушием. Монологи такого рода повторяются с удручающейся регулярностью, а попытки справедливцев дать отпор натыкаются на слаженное сопротивление не только всей педагогической «стаи товарищей», но и родителей. Людей из нас делают! А мы, сволочи такие, не ценим!

Оскорбления цикличны и удивительно однообразны, повторяясь раз за разом. Наизусть уже. Сперва — вызов к доске заведомо слабого или неготового ученика, потом длинное, тягучее «как бы вытягивание», больше похожее на плохо замаскированный моральный садизм. Оскорбительные, но-как-бы-воспитательные вопросы, на которые в принципе нельзя дать нормальный ответ, и наконец — монолог.

Низенькая её фигурка в форме клизмы подрагивает у учительской кафедры. Взмах указкой… в такт содрогаются массивные жирные бёдра, обтянутые обкошаченной мятой юбкой, с лица падает капля пота. Взмах… уводя глаза вниз, натыкаюсь взглядом на жирные ноги без чулок, густо покрытые щетинистыми чёрными волосками.

Мерзость. Неуважение к себе и нам. Ноги эти, вечно немытые перхотные волосы, затянутые в сальный пучок на макушке. Перхоть на воротнике и плечах, запах пота.

Учёба, когда невнятное бормотание у доски, без какой-либо оглядки на происходящее в классе, сменяется периодами буйной, истеричной активности. А ведь математика, а не какая-нибудь история, где достаточно просто прочесть учебник. Основа основ, царица наук.

Ненавижу! Школу эту, учителей с их фактическим нежеланием учить и круговой порукой, бесконечные стрелки и разборки после школы!

Желание вырваться из этого болота. Яркое, неугасимое!

Я…

… смог.

Сорбонна! Сам, без каких-либо связей и денег. По вечерам учился, ночами. Аттестат зрелости, полученный в чужой стране. Смог! Поступил. Вырвался.