Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 3

А если б сторожиха умела читать, она бы не так еще удивилась: она бы разглядела, что белое перо оставляет на серой бумаге необычайные, невиданные следы. Это не была кудрявая вязь арабских или турецких букв, это не были ни причудливые значки древней индийской письменности, ни китайские квадратные иероглифы. Вряд ли кто в целой Индии смог бы распознать эти невиданные письмена или хотя бы назвать правильно язык, которому они принадлежали. Ведь в самодельную тетрадку путешественника ложился русский устав — искусный почерк русских грамотеев XV века. Таким почерком в далекой Москве писали приказные дьяки (секретари) свои деловые бумаги — описи, наказы и донесения. Таким почерком в русских монастырях ученые историки того времени переписывали древние летописи, поучения мудрецов и жития святых.

Что же писал сероглазый путник? Донесение по службе? Или мудрое поучение для потомства? Ни то ни другое. Он писал для себя. Своим мелким, ровным, по-своему изящным почерком он заносил в тетрадку дневные наблюдения и впечатления: обычаи страны, нравы и внешность людей, повадки животных — все, что он разглядел, заметил, все, что врезалось ему в память, завладело мыслями.

Было далеко за полночь, когда бронзовый светильник угас. И тот, кого называли хоросанцем Юсуфом и кто на самом деле пришел в Индию с далекой Руси, заснул спокойно и сладко. Он ничего не боялся, и его не беспокоило то, что он находится за тысячи верст от своей родимой земли и что во всей этой чужой, удивительной, обширной стране у него только и есть одно близкое существо — его резвый и статный конь Васька.

Глава IV

ВАСЬКУ ОТНЯЛИ

Вот уже позади остался богатый приморский город Чаул; светлокудрый путник со своим неразлучным Васькой идет дальше, все дальше по индийской стране. Восемь дней шли от Чаула до индийского города Пали; от Пали до города Умри десять дней; и еще шесть дней от Умри до города Джунира. В Джунире пришлось надолго прервать путешествие: захватила индийская зима. Много дивился путник, что в индийской земле зимнее время не холодное, а дождливое: льет с неба как из ведра и день, и ночь… Под дождь индийские крестьяне готовили землю к посеву, под дождь сеяли пшеницу, горох и овощи. Лил дождь потоками, лил немилосердно. Целых два месяца не выбраться было из Джунира.

— Васька! Ведь ты, друг ты мой, сто рублей мне уже стоишь. Шутка ли? Доходу никакого, один расход. Торговать тут нечем. Кабы погода, — идти бы нам с тобой дальше по индийской земле; мы бы хоть свету белого посмотрели, да, может, на дешевый товар набрели бы. Так ведь дожди не пускают… Экое божье немилосердие! Куда ни глянешь — грязь да вода. Вот беда пристигла!

Так плакался Васькин хозяин. А Васька, все терпеливо выслушав, тихонько пофыркивал, косил умным темным глазом да потягивал хозяйский рукав осторожными мягкими губами. Вконец истомился бы хозяин, если бы не конская ласка; словно бы легче от нее на душе: «Экой ведь конь утешный!» — бормочет путник и в сотый раз треплет густую Васькину гриву. А дожди все льют, льют, льют…

Мало того, что тоска извела, — пришло на смену прямое горе: султановы стражники увели Ваську.

Вне себя побежал хозяин на султанову конюшню; заперли Ваську за крепкой стеной, и непрестанно чудится Афанасию его голодное ржание. Стражники — голые, черные, всей одежды только что по бедрам обернуто полотенце, другое обмотано вокруг головы, третье на плечах — толком ничего не скажут, а знай себе грозят оружием: у каждого сабля, кинжал, копье; у иных луки да стрелы, у других мечи да щиты в руках, — много с ними не поговоришь. Васькин хозяин и ругался, и жаловался, и просил, и молил; да уж когда догадался сунуть одному-другому по серебряной монете, — тогда лишь подобрели стражники, допустили пред ханские очи. Царский дворец раззолочен; стоит, словно крепость, на высокой каменной скале среди города. Хан — хоросанец, телом белый и одет по-людски: сорочка, штаны, кафтан. А голова все равно заболтана белой тканью, другой кусок обернут вокруг плеч, третий — по поясу. За поясом золотой нож, ручка усажена жемчугом. Борода у хана крашена в рыжий цвет, глаза ястребиные. Сидит владыка на серебряном стуле, за стулом князья-бояре, тоже в сорочках, в штанах, в кафтанах, тоже головы закутаны белой фатой, другая по плечам, третьею опоясаны, а за поясом сабли. А перед ханским сиденьем — музыканты дудят, индийские девки пляшут, стражники оружием бренчат… Ну, как тут докричаться?

Поднял руку хан — шум приутих. Посмотрел ястребиным взглядом, спросил по-персидски: «На что приносишь жалобу, хоросанец?»

Не растерялся Васькин хозяин, да, не показав страху, держит хану ответ чистым персидским языком — откуда что берется!

— Милостивый и солнцу подобный царь! Меня напрасно зовут хоросанцем. Я пришел на богатую Индию из далекой страны Русии, из великого и славного города Твери. Там я был не последний среди торговых людей и звали меня Афанасий Никитин. В поисках торгового счастья поднялся я в путь за три моря, но не встретил удачи на индийской земле. Нужных для меня товаров не оказалось. А теперь твои люди, нарушив обычай гостеприимства, отняли у меня верховую лошадь. На это и жалуюсь тебе, защитник закона, царь милостивый, солнцу подобный…

Хан призадумался:

— Далекий же путь сделал ты, Афанасий Никитин! Про русскую землю слышали мы, а вот города Твери — не знаем… Теперь ответь нам на важный вопрос: известно ли тебе, что в наших владениях установлен закон: кто хочет здесь торговать, тот должен не по имени, а поистине стать хоросанцем, принять нашу святую Мухамедову веру. Тогда и жалобу твою по порядку рассмотрим, и всякую помощь тебе окажем. А пока не принял нашей веры, — нет тебе законной защиты.

Никитин поклонился:

— Не гневайся на меня, царь царей! Я такого закона не знаю, и никто меня не предупредил о нем. Отказаться же от своей веры не могу; умру в той вере, в какой родился. Ведь это все равно что отказаться от родины, от Руси, перестать быть русским человеком. На это я не способен. Казнить меня можно, а на измену склонить нельзя.

Хан затопал ногами, ястребиные глаза позеленели, рыжая борода стала дыбом.

— Червь презренный! Дерзкая собака! Тупой упрямый осел! — заорал он по-персидски, по-арабски и по-турецки. — Четыре дня тебе сроку! Примешь нашу истинную веру, — верну коня и тысячу золотых дам на торговлю; не примешь — не видать тебе коня и тысячу золотых возьму с твоей глупой головы. Ответишь за нарушение закона!

Русский ахнул.

— Царь-государь! Да укротится сердце твое, да прояснится разум! Откуда мне, бедному страннику, собрать тысячу золотых? И за что я лишусь коня? Продать его — моя последняя надежда!

— Замолчи, безголовый! — грянули со всех сторон хоросанцы. А индийцы-воины, по знаку царской руки, стали подталкивать неудачливого жалобщика к самым дверям — да все крепче, все настойчивее. Сам уж не помнил русский купец, как очутился за порогом, в расписанных золотом сенях…

Три дня метался Афанасий Никитин по городу Джуниру, искал денег и поручителей. Ничего и никого не нашел.

Один день оставался до срока. Не спавший, не евший, бродил злополучный купец у царских конюшен, все прислушивался: не слыхать ли Васькина ржания? И вдруг, как с неба, знакомый голос окликает его по-персидски:

— Афанази-ходжа! Эй, друг! Тебя ли я вижу?

Протер глаза Афанасий: сон, что ли? Или видение? Чудо?

В богатом халате, верхом на добром коне, поглаживая надушенную, расчесанную красноватую бороду, медленным шажком едет по улице старый знакомый — Мухамед, хоросанский купец. С ним дружили в Персии. Он-то и указал Афанасию дорогу в индостанские земли и наплел небылиц про дешевые индийские товары. Он-то и научил привезти в Индию на продажу коня. Он-то, ежели разобраться, и всего Афанасьева горя виновник..

— Мухамед-ходжа! Будь друг! Помоги! Выручи из лихой беды! Дай взаймы тысячу золотых!

— Ай, много! Зачем столько?.. А, вот что. Вот как… Да, да. Нехорошо получилось. Ну, ничего, не горюй, друг Афанази.