Журба
(Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 2

Вот что значит попасться им живым в руки, а ты, Иван, решил добровольно сдаться! Даже ветер изумленно затих, и листья на дубке безжизненно обвисли… Но едва казаки приблизились к Журбе вплотную, как он выдернул кольцо предохранительной чеки из «лимонки», что до поры таилась в кулаке поднятой правой руки.

— Ложись! — взревел кто-то, увидев гранату. Все рухнули в снег, обхватив головы руками, и поэтому не видели и не слышали, что произошло дальше. Впрочем, и так все было ясно: малахольный партизан подорвал себя, не желая попасть в плен. Да еще, сука, хотел из наших кого на тот свет прихватить, да, слава Богу, ничего у него не вышло: вон хлопцы встают, все живы…

Установилась и долго стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под сапогами казаков и их грязными ругательствами, осквернявшими чистый воздух. Наскоро обыскав труп и не найдя на нем ничего ни интересного, ни ценного, ушли.

Ввечеру вновь взъярилась непогодь: подул от Ханки ветер, задымились сугробы, и помчалась кругами по тайге пурга — сильная голодная пантера. Наткнулась на Ивана, лежавшего на боку, и стала лизать его белым языком поземки…

…У райских ворот Журбу встретил апостол Петр, обличьем вылитый дед Сергей: та же кудлатая короткая борода, тот же венчик седых волос вокруг коричневой лысины, те же маленькие глазки, похожие на голубых рыбок, запутавшихся в сети морщин. Только одет был небесный сторож не в застиранную украинскую рубаху с вышитыми рукавами и воротом, а в белую рясу, подпоясанную вервием; на поясе позвякивали ключи. Речь апостола тоже походила на дедову: русская с вкраплением в нее украинских слов и выражений, впрочем, Петр употреблял и некоторые словечки из церковного обихода: как-никак лицо Божественное.

— Прибыл, значить? — молвил он, строго глядя на юношу из-под седых кустиков бровей. — Раб Божий Иван, сын Евдокимов, по прозвищу Журба, так?

— Так.

— Родился на Козьмодемьяна, сиречь, першого листопада 7411 року от сотворения мира или от Рождества Христова 1903-го. — Он не то сочувственно, не то осуждающе покачал головой. — Який же ты еще молоденький, хлопче! Жить бы да жить!

— Так уж получилось, диду, ничего не поделаешь!

— Мда… Но ведь ты, кажись, сам на себя руки наложил?

— Все равно меня убили бы, только сначала помучили.

— Мда… Всэ в руце Божьей… Ну ладно. Шо ж мэни с тобой делать, отрок?

— Да отпускай поскорее в свой рай, а то устроил допрос, как в колчаковской контрразведке!

— Рад бы пустить тебя в рай, да грехи твои не пускают.

— Неужели я так много грешил?

— Немало, отрок, немало. Вот, дывысь, — Петр стал загибать пальцы. — Крещеным был, а креста не носил. Бога нашего не славил, постов не соблюдал, первую заповедь — «Не убий!» — нарушал… Опять же самоубийство — грех большой…

— Ну, так отправляй меня в ад, и дело с концом!

— А в ад будет вроде как чересчур. — Петр задумался.

— Остальные-то девять заповедей ты не нарушал. К тому же родителей почитал, табак не курил, зелье не пил, не сквернословил, с ближним делился последним… Хиба ж мы не знаем, мы тут всэ бачим, всэ ведаем…

— Ну, если я ни в рай, ни в ад не гожусь, тогда отправляй меня обратно на землю. У меня там еще много дел.

— Господне це дило — даровать человеку жизню чи ни.

— Иди-ка ты к Богу!

— А ты иди к черту!

«К черту» — повторил Журба и очнулся. Вокруг стояла кромешная тьма, и он не враз понял, на том он свете или на этом. Пошевелился — вроде жив. Попытался встать — не смог. Что с ним случилось? Не помнил, не понимал…

И вдруг проблеск в памяти — граната! Ручная граната Ф-1, проще говоря, «лимонка». Он взорвал ее на себе, не желая сдаваться и мечтая прихватить с собой на тот свет двух-трех врагов. На том свете он побывал, но, кажется, один… Неужели все две тысячи осколков, которые, как говорят, образуются при разрыве гранаты, достались ему одному? Почему же он тогда жив?

Граната была английского производства и, возможно, делалась рабочими, состоящими в организации «Руки прочь от России!». Таких немало в странах Антанты. Эти парни «забывали» класть в гранаты взрывчатку или клали ее мало, а без нее «карманная артиллерия» становилась практически безвредной, воспламенялся лишь запал. Помощь английских рабочих была хотя и искренней, но наивной и даже сомнительной, ведь теми же гранатами пользовались и партизаны, захватывая их у интервентов. Как бы там ни было, но благодаря бракованной Ф-1 Иван остался жив, он был лишь легко ранен и контужен.

Впрочем, все это он узнает много позже, а пока, так ничего и не поняв, он предпринял еще одну попытку подняться на ноги. Это оказалось непросто: тело было чужим, отказывалось повиноваться, в голове не смолкал гул. Опираясь на ствол дубка, Журба кое-как поднял себя, но едва сделал первый шаг, как тут же со стоном рухнул в снег — адская боль в ногах. Идти он не сможет — значит хана! Значит, Господь передумал и вновь призвал его к себе? И словно в подтверждение этому Иван вновь провалился в небытие. Нет, он пока не умер. Только перешел из реального мира в другой, зыбкий и странный. Он как бы брел в тумане, но не сплошном, как молоко, когда не видно дальше вытянутой руки, а в накатывающемся волнами, когда перед тобою внезапно и непредсказуемо возникают какие-то фигуры, дома, деревья и так же внезапно исчезают, уступая место новым картинам…

Стоял январь одна тысяча девятьсот двадцать второго года. На западе России давно взяли Крым и закончилась гражданская война, а здесь, в Приморье, ей не видно было конца, и в глухой зимней тайге замерзал-погибал хороший человек, юный партизан Иван Журба. Скоро его вновь занесет снегом, и снежный буран, как шаман, станет камлать над его телом, завывая дурным голосом, исполняя понятную только ему самому песнь без слов…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

О февральской заварушке в Питере спассчане узнали 4 марта. Неодновременно, конечно. Все по-разному узнавали, кто от кого. Ванюшка Журба, например, от своего друга и тезки Ваньки Шкета.

Бабка Евдоха послала внука по воду. Поспорив немного — жалко было отрываться от книжки про Пинкертона, — Ванюшка, недовольно сопя, надел валяные опорки, ватник и рваный треух, водрузил на салазки кадушку и потащился к колодцу в конце улицы.

В то время как он занимался этим скучнейшим делом, его дружок нашел себе более увлекательное занятие. Он слепил трех снеговиков, поставил их в ряд и теперь с гиканьем налетал на них, стараясь пронзить сразу всех трех длинной рейкой. Было несомненно, что Ванька Шкет вообразил себя лихим казаком Козьмой Крючковым, который, как изображали его на картинках, насаживал на свою пику сразу по нескольку кайзеровских солдат.

Увидев поравнявшегося с ним хмурого Ванюшку, Шкет осадил своего «коня». Он явно застыдился, пойманный за детским занятием: хлопцу-то шел пятнадцатый год, и поэтому, отбросив пику и небрежно цвиркнув слюной сквозь зубы, поспешил завести с приятелем «взрослый» разговор:

— Слышь, Вань, а соседа-то твоего турнули…

— Какого соседа?

— Та царя ж, Николку!

— Брешешь!

— Нехай собака брешет, а я забожусь, вот те крест! В Питере революция, царя прогнали! Это я слышал своими ушами на митинге возле церкви. А на станции, говорят, красные флаги висят. Айда туда?

Первым желанием Ванюшки было бросить салазки с кадушкой и бежать во весь дух в Евгеньевку, чтобы самому все хорошенько узнать. Однако здраво рассудил, что и во время революции вода в доме нужна, а бабка Евдоха, которой пора стряпаться, в такие минуты бывает пострашнее станционного жандарма Федотыча. Поэтому он степенно ответил Шкету:

— Вот управлюсь по хозяйству, и сходим. Жди меня здесь.

Весь дальнейший путь до колодца и обратно Ванюшка проделал машинально, все время размышляя об удивительной новости. Это же надо, царя скинули! Интересно, какая теперь жизнь будет? Наверное, лучше, потому что нынешняя хуже некуда. Первым делом, конечно, войну прикончат, и то пора: сколько — неведомо! — убил германец спасских мужиков, в том числе и двух Ванюшкиных дядьев. Отца тоже забрали бы на войну, не будь он калекой: лишился ноги по пьяному делу на железнодорожных путях… Кругом голод, нищета, особенно в городах. Да и в деревнях тоже, вон у деда Сергея за недоимки единственную корову свели со двора. Так что нечего жалеть о Николае Кровавом!