Поворот калейдоскопа (СИ) - Бранник Елизавета - Страница 2

Теперь, стоя у дверного косяка и глядя на обстановку комнаты, Аня подозревала, что Кеша верно предрек ее будущее. Она действительно сгниет тут, в плесени и сырости. Сейчас бы в их квартиру! Небольшую, но уютную, с модной отделкой, из-за которой в прошлом году Аня не спала ночами, подбирая материалы и цвета. Как бы ей хотелось лечь на диван в гостиной, поправить вазу с сухими цветами на столике из грушевого слэба, который был сделан по ее эскизам. Хорошая мебель всегда была ее слабостью.

Комендант приволок матрас и подушку. За окном стемнело. Сороковаттная лампочка под потолком давала неприятный свет. В животе забурчало. Аня нашла в шкафчиках на кухне забытый кем-то кипятильник, обрадовалась, вскипятила кружку воды, развела суп из пакетика, поела и постелилась. Свет раздражал, она выключила его, оставшись в темноте, разболтанная розетка над кроватью заискрила, когда она подключила в нее свой телефон. На счету оставались крошки трафика. Она успела лишь отправить сообщение коллеге Юле, которую считала своей подругой. Юля ответила сухо, напомнив, который час. Кеша был прав: у нее нет подруг, денег, чувств и благоразумия.

… Аня вроде заснула, а вроде нет. В голове мелькали образы: Кеша, Станислав Иванович, папа. Ночью, раскрыв глаза, она долго всматривалась в темноту. На часах был «час быка[2]» — Иннокентий любил всякие восточные определения времени и астрологию вообще. Захотелось пить. Вода на кухне шла мутная, желтоватая, тетя Инга в разговоре по телефону предупреждала, чтобы Аня в Каратове не пила из-под крана ни в коем случае. Бутылка с минералкой, купленная на вокзале, тоже была пуста. Аня так бы и мучилась от жажды, но вспомнила, что по дороге сюда видела питьевой фонтанчик на своем втором этаже, в зоне рекреации. Она надела халатик поверх шелковой сорочки и выскользнула из комнаты.

Главное теперь — не заблудиться. Планировал корпус, видимо, какой-то склонный к паранойе архитектор — при захвате здания можно было баррикадироваться за любым поворотом, которых имелось бессчетное количество. Зона рекреации, о чем гласила самодельная табличка у поворота, была просто глубокой нишей у широкого окна с диванчиком и старым телевизором под раскидистым фикусом. Как назло, именно здесь было темнее всего, и Ане пришлось идти почти наощупь, дожидаясь, чтобы глаза привыкли к темноте.

Аня наклонилась над фонтанчиком, нащупала круглый краник, повернула и… конечно же, получила струйкой в нос.

— Ох! Черт!

Она вытерла лицо полой халата и начала жадно пить. Чуть не подавилась, когда из темноты донесся насмешливый мужской голос:

— Красивые ножки. Что, сушняк?

Аня быстро поправила халатик и повернулась к окну. На подоконнике (как она вообще не увидела силуэт из коридора?) сидел парень с бутылкой. Глаза у Ани уже привыкли. Она разглядела четкий профиль и ежик волос.

Аня молчала. На территории кампуса запрещено спиртное, даже пиво, но какое ей дело? Она и так уже поняла, что не останется в Каратове, просто не выдержит. В понедельник уволится, поедет к теткам, займет денег и вернется в Москву. Пусть отец разозлится, назовет ее слабачкой, пусть Новиковы злорадствуют. Что за взбрык, вообще? Зачем она все это устроила: показательный отъезд в провинциальный город с двумя чемоданами? Чем она это заслужила?

— Будешь? — парень потянулся вниз, достал из рюкзака вторую бутылку, ловко открыл ее о край подоконника и протянул Ане.

Она помедлила. Выпить захотелось… просто до слюны во рту. Кеша не признавал ничего, кроме дорогого красного вина (но если напивался, то в ход шел даже самогон), а она любила пиво, хоть и пьянела даже от самого слабоалкогольного. Шум в голове и тихое забвенье внутри — это как раз то, что ей сейчас нужно. Она шагнула к парню, взяла бутылку и хриплым после ледяной воды голосом спросила:

— Как фамилия? Курс какой?

Парень хмыкнул, сказал таким вкрадчивым голосом, что у Ани почему-то быстро забилось сердце:

— Тебе все скажи. Я же не допытываюсь, как тебя зовут, Красивые Ножки. Давай останемся друзьями этой ночью. Пей. Завтра выходной, проветриться успеешь.

Аня фыркнула и отпила. Пиво было хорошим. Завтра ее здесь не будет. С самого утра — в отель, пусть это дорого, черт с ним! В понедельник — в отдел кадров и в Денисовку, к теткам, потом к отцу в Берёзово — каяться и просить денег. Поэтому она спросила:

— И у тебя?

— Что?

— Сушняк.

Парень помедлил. Неяркий свет уличного фонаря бросал отблеск на его лицо, очень слабый, недостаточный, чтобы рассмотреть черты. Ане почему-то очень захотелось разглядеть лицо студента, но перед сном она сняла линзы. Он улыбался, и на щеке улыбка превращалась в складочки вдоль рта.

— У меня разбитое сердце. Бывало?

Аня тоже улыбнулась, впервые за несколько недель:

— Бывало.

— И как справилась?

— А кто говорит, что справилась?

— Понятно. От того и бродишь по ночам?

— От того.

— А ты неразговорчивая, Красивые Ножки. Пятый курс? Информатизация?

— Тебе все скажи.

— Я тебя не помню. А я помню всех красивых девчонок. Перевелась? С заочки?

— Перевелась.

Аня отпила из бутылки. Где-то на этаже затрещала, загудела лампа — в коридоре замигал свет. Аня встрепенулась. Ей уже хотелось спать. А еще хотелось сесть на подоконник рядом с парнем и задрать голову, как он, глядя на звезды через грязное стекло. А еще поцеловать его в улыбчивый рот со складочками, разглядеть глаза, она была уверена, что они у него тоже улыбчивые. Все ясно, она начала хмелеть.

— Спасибо за пиво. Сердце уже не склеишь, а…

— Склеишь, — парень тихо засмеялся, и Анино сердце ухнуло куда-то в глубину от его мягкого смеха. — Зарастет и не вспомнишь. Влюбишься, будешь в темноте на свидания бегать, а не тоску топить в… воде. Спорим?

— Ага, конечно.

— Пари! Руку дай. Спорим на поцелуй.

Аня подумала и протянула ему руку. Какая разница? В понедельник — в отдел кадров. Его ладонь была сухая и горячая.

— Пари заключено. Жизнь продолжается. Когда мы увидимся? Я же должен получить выигрыш!

Аня опомнилась и вырвала руку из слишком долгого рукопожатия. Ощущение сильной ладони оставалось на ней, даже когда она засыпала. Кажется, парень смотрел ей вслед, но она ушла молча, не обернувшись, боясь разглядеть его лицо. Она была уверена, что ей будет больнее, если она его запомнит.

…Утром все выглядело совсем по-иному. Аня представила злорадное лицо Иннокентия и разозлилась. Отец своим звонком подлил масла в огонь:

— Привет, Нюрка — дурка.

— Ну, па-а-ап, — обиженно протянула Аня, сразу становясь в душе маленькой девочкой.

— Ладно, ладно, не куксись. Как настроение, доча, боевое?

— Как тебе сказать? Ты бы видел этот филиал! Это общежитие! Ужас!

— Что, после хором московских простая жизнь не по вкусу?

Аня прикусила губу, чтобы не сказать что-нибудь сгоряча. Сергею Борисовичу Кеша никогда не нравился. Когда Иннокентий начал ее добиваться, а она сначала ругала кавалера в телефонных звонках домой, а потом начала восторженно транслировать, какой Кеша хороший и как он ее ценит, отец только кряхтел. Окончательно невзлюбил он потенциального зятя, когда Аня привезла его к папе домой. Пообщавшись с Кешей («Что за имя вообще, попугайское, доча?») он начал называть Аниного бойфренда столичным хлыщом и маменькиным сынком. В один из приездов в Москву отец застал Аню с малярной кистью в руках и раскричался:

— Ты, девка, на помойке себя нашла? На сладкую жизнь потянуло, а теперь в прислуги нанялась?! И что, сладка она, твоя жизнь? На что идешь, чтобы отблагодарить?

Они тогда вдрызг разругались, и отце уехал тем же вечером. Аня плакала несколько дней. Обидно было, что отец прав. Он и сейчас был прав.

— Ты что, решила на попятный? — грозно спросил Сергей Борисович. — Не вздумай, Нюра, не вздумай! Прокляну, если к кровососу-кобелю своему вернешься! Не для того я тебя без матери кормил- обучал, чтобы всякая упыриная шваль моей дочей питалась!