Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 5

Афонька и Федька, уж как заведено было промеж ними, легли вместе. Одним кафтаном накрылись, другой в головы сунули.

Прикрыл Федька глаза — сразу перед ним река заиграла, ровно кто ефимки[24] серебряные пересыпал, а из воды бревно полезло: тяжелое, черное и мокрое. Дернулся Федька, открыл глаза. Ничего нет — ни реки, ни бревна. Темь — ни зги не видать. Только через щелястую крышу балагана звезда в ночном небе блещет.

Завел снова Федька глаза — опять река в блеске и бревно из воды лезет. Тьфу! Плюнул Федька, выполз из балагана, привалился спиной к стене: стал на звезды смотреть. Вот одна звезда, вот другая, вот третья. Вот уже и десяток. Эвон та — десятник: она поболе иных и поярче. И еще десяток звезд. И еще. Ага, уже сотня набралась. Пусть-ка идут бревна из Енисея вытаскивать. Ага, послушались, пошли, темно стало.

…Открыл Федька глаза от здорового тумака в бок. Над ним стоял десятник Роман Яковлев и скалил зубы: «Царствие небесное проспишь».

На восходной стороне уже занимался малиновый пожар. В стане казачьем — шум, гомон, утренняя побудка. Пролетела ночь.

«Ишь ты! Не знай, как и заснул», — подумал Федька, вскакивая на ноги. Руки и ноги у него болели еще больше, чем вчера, от бревен клятых. Оголил Федька плечо — так полоса от веревки и отпечаталась, не сходит. Натерла веревка плечо, хоть и подкладывал под нее Федька тряпье разное.

И опять засновали по речной гальке прибрежной казаки. Опять, ровно дятлы, топоры застучали. И опять пот солеными ручьями покатился, слепя глаза.

Усердно работали казаки. Но нет-нет, а распрямится иной казак, утрет наскоро пот рукавом и тревожно глянет по сторонам: не движется ли опасность какая? Воровское, разбойное дело — это в один миг учинить можно. Осмотрится казак, кинет взгляд на пищаль — тут, поблизости лежит на чистой тряпице. И сабля с опояской рядом в ножнах. И опять за топор или тесло, или веревку — бревно с воды волочь.

Разбой учинился вдруг.

Упершись в каменье мокрое, которое упору совсем мало давало — все под ногами расползалось, тужась, Федька тащил из воды бревно, уж которое — и счет потерял. «Сам управлюсь», — зло думал он, раз за разом дергая веревку. А в голове уже шумело с натуги и от жары, и опричь того шуму ничего иного Федька и не слышал. «Сам управлюсь, сам управлюсь», — ровно кто твердил ему над ухом. И только когда уже совсем обессилел и хотел пасть рядом с бревном, все же вытащенным, как услышал другой шум. Так в уши и ударило. Федька услыхал раскат пищального выстрела и разноголосые тревожные крики.

В три, почитай, саженных прыжка очутился Федька у своей пищали. И только когда ухватил ее и саблю — огляделся.

— Чего стоишь! — крикнул откуда-то сбоку Афонька и промелькнул мимо Федьки, чуть не сшибив его с ног. Федька за ним.

Вон они где! С заходной стороны, от близкого лесу быстро надвигались татары. И встречь им к засеку, из лесин разных и веток сложенному, бежали казаки с пищалями, саблями, копьями. А кто и так, как был — с топором да с багром.

Задыхаясь, припал Федька к засеку. Просунул меж ветвей пищаль, приложил к ложу. Дуло ходуном ходило, плясало, ровно пьяное. Руки с оторопи и от бегу, и от натуги, как бревно выволакивал, дрожали. Никак дрожь не унять, чтобы целиться можно было. А те. — все ближе и ближе.

Вжал Федька что есть силы приклад в плечо и вздрогнул: кто-то над самым ухом ударил из рушницы[25]. Федьку окутало едким сизым дымом. Обернулся — Афонька. Уже новый заряд ладится в дымящий ствол всунуть.

— Ну, чо, Федька! Чо не стреляешь-то? Порох-то сух ли? Не подмочил? — тяжело дыша и горя лицом, торопливо спрашивал он, загоняя в ствол заряд и не глядя на Федьку — все смотрел через засек.

— Не, не подмочил, — ответил Федька и опять стал глядеть через засек. Дрожь в руках прошла.

Много темных точек накатывалось на засек. Были там и пешие, и конные. Шум стоял великий. Не идут басурманы в бой без крику. «Ы-ы-ы-а-а-а», — визжат по-дикому.

— Ы-ы-ы, — заревел встречь им Федька.

Супостаты уже видны были хорошо. Видать было, как блестели на них куяки[26] и шеломы. «Ну ино ничо. Пуля вам не стрела, черти поганые. И куяк пробьет, и до сердца достанет. Будете тогда слово нарушать, что давали нам — не ходить войной на острог».

Часто-часто захлопали выстрелы. Федька заспешил. «Затянет все дымом пороховым и не взвидишь ничего, куда стрелять-то», — подумал он и стал целить.

Пищаль сильно ударила его в плечо и в щеку, даже скулу заломило. Но тот, в кого Федька метил, упал на спину и сразу, повернувшись на брюхо, стал уползать назад, волоча по земле ногу. И еще несколько качинцев на земле лежали пораненные.

Вражьи качинские ратники приостановились, припали кто где, укрылись за деревьями. Густо стрелы полетели. Около Федьки, совсем рядом, свистнуло: твинь-твинь. Глянул вбок — стрела в лесине дрожит. Федька стал пищаль заряжать. Опять близ стрела прошелестела и еще две потом. Одна взошла в землю перед самым засеком, а другие опять где-то сбоку тюкнулись: тюк, тюк — будто кто клювом по стволу стукнул.

Пищали хлопали не переставая. Уж почти от дыму ничего видать не было. Федька опять бахнул, нацелившись, и опять попал.

— В сабли, казачки, в сабли, — донеслось до Федьки.

— А ну, хоробра дружина! — гикнул где-то невдалеке от Федьки десятник Роман Яковлев. Федька ухватился за рукоять сабли.

Раз — и Федька уже наверху засека. Афонька тут же, рядом, с копьем, а саблю в зубах зажал. Сощурился — куда ловчее прыгнуть. Да что там выглядывать. Прыгай!

— Вперед, казачки, бери их на саблю, православные!

— И-эх! — уставил Афонька копье в землю, оперся на него, оттолкнулся и прыгнул далеко вперед. Федька кубарем сверху — за ним.

— Уходят, уходят! — зычно кричал атаман Иван Кольцов. — А ну следом в угон, в угон! Секи их, секи, чтоб повадно не было государев острог зорить!

Федька рванулся. Он бежал легко. Вон того от своих отсечь. Напереймы ему. На наших казаков нагнать. Кто-то опередил Федьку. Схлестнулись две сабли, искры высекли. Еще раз вверх взметнулись. Упредил вражий сын нашего. Ухватился казак левой рукой за посеченную правую, повалился на бок. А Федька уже тут. Сбил колпак с головы вражеской. А потом по этой голове — хлесть булатом. Упал мешком татарин и крикнуть не успел. А Федька уже дальше бежит. Где Афонька, где иные, черт те чо, не поймешь ничо!

Малое время бой занял. Качинские татары, увидя, как многих их мужиков побили, вспять повернули — не могли они супротив огненного боя устоять. Сейчас не с руки их было догонять, и воевода повелел, чтобы все назад ворочались.

— Поранили наших двух — Никиту Долгого да Селиверстку, — рассказывал Афонька, когда после боя они встретились с Федькой у острога, куда было приказано всем казакам собираться.

— Зато мы многих качинских ратных мужиков побили.

— Да ить дурные они. И ведомо им, что огненный бой у нас, и опять же многолюдство, ан полезли.

— И ты бы полез, кабы к тебе на землю чужой кто пришел, — сказал подошедший Севостьянко Самсонов.

Рубаха на нем была порвана от ворота до пупа, голова тряпицей холщовой повязана.

— Полез бы, полез бы, — передразнил его Федька.

— Если бы то на земли наши, дедовы да отцовы пришли, как вот ляхи и свей на Москву находили. Батю мово тогда в смуту литовские люди убили и я тогда в полк ко князю Лыкову ушел. Ходил с ним на свеев под Вологду и под Каргополь. А потом, во 125-м годе гулящим делом за Камень ушел. А тут иная стать.

— А что иная стать? У них тоже земли, отцов и дедов ихних, — подал голос Афонька.

— Ну, нет, — горячился Федька. — Тут земли-то, чать, ничьи. Вот мы и пришли. А что тут татары живут, так и пусть себе живут. Воли же они, как мы, не имеют. Наши-то ни под каким иноземным князем или царем не сидят. А они, здешние-то, только от нас вольные пока. А своей воли, как мы, русские, не имеют, потому они завсегда киштыми киргизские и ясак им дают. А киргизы им чо хотят, то и чинят: баб и девок уводят, мужиков ихних побивают и за собой же уводят в ясыри. А нам велено к татарам, к качинским и иных земель людям с ласкою приходить, чтоб, стало быть, не гнать их, не жесточить и жить вместе. Мы добром и шли, и они обещали войной не ходить на нас, а вон пошли. Пошто так?