Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 48

Афонька поклонился воеводе и вышел.

Сказ одиннадцатый

ССЫЛОЧНЫЙ НЕВОЛЬНИК

ильный низовой ветер гнал по Енисею большую волну. На волне бились друг о друга и о деревянное пристанище дощаники. Рвались на мачтах малые знаменцы. Дощаников было много — десятка четыре, а то и более. Множество малых лодок, вытащенных на берег, скрипели по гальке, подбиваемые крутой волной.

— Растащить надо, лодьи-то, — кричали с берега. — Аль на берег вытащить, осушить. А то побьет.

— Где тут растащишь! Кладью все гружены великой, — отвечали снизу.

Потрескивали, скрипели доски, глухо стукались суда бортами.

Стрельцы метались по берегу и пристанищу, подтягивали тужее чальные канаты. Кафтаны их и сапоги были мокры.

До утра было еще далеко. Но в предрассветье все равно было видно. Июльские ночи в Енисейском остроге светлые — солнце, почитай, и не уходит всю ночь.

Утром, после молебна, полк воеводы енисейского, Афанасия Филипповича Пашкова, должен был выйти из острога в трудный и дальний поход, в Дауры, на реку Амур.

До урочного времени оставалось часа четыре еще. Но мало кто спал на остроге в эту прощальную ночь. Опричь, может посадских и пашенных, из тех, кто в полк не поверстался. Казаки и стрельцы, в поход шедшие, прощались с женами, ребятишками, родственниками.

А на берегу служилые из воеводского наряда несли службу — караулили лодки и дощаники с грузами.

Красноярский десятник Афонька сидел в эти часы на берегу, неподалеку от спуска, что вел от острога к берегу, и глядел на дощаники.

В Енисейский острог Афонька пришел еще в мае. Он охранял вместе со своим десятком соболиную казну, которую вез в Енисейск красноярский воевода.

Воевода уже несколько дней как отбыл из Енисейска, а Афоньке велел остаться.

— Пойдешь, и не перечь мне, в поход на реку Амур вместе с Енисейским полком для большого воинского многолюдства. В самом Енисейске людей не хватает ратных, вишь, — даже из гулящих верстают в поход на Дауры, из посадских и пашенных. Казаки у тебя добрые, умелые, да и тебе не впервой дальние пути и походы. Смотри, не сварься попусту с енисейскими начальными людьми, но и себя и своих в обиду не давай. Афанасий-то Филиппович Пашков горяч бывает.

Утешил воевода, помоложе кого не нашлось. Ему, Афоньке, уже к шестому десятку годы выходят.

А что со всех ближних острогов набрал Пашков ратных людей в свой полк, так это верно. Сот шесть с лишним набралось — вон войско какое. Афоньке в таком воинском многолюдстве, почитай, и не приходилось бывать. Вот, может, когда союзно с томскими служилыми людьми, с воеводой Тугачевским на киргизов ходили — тогда тоже много ратных людей было. Но то было давно, лет с пятнадцать тому назад, а то и больше. Так что Афоньке вроде и в честь в таком походе быть. Но честь-то честью, а вот когда к дому вернешься и, дай бог счастья, в живых ли еще останешься? Вот енисейцы сказывают: бывал у них проходец земель новых, атаман Ерофей Хабаров, что на тот Амур-реку впервые хаживал. Народы там немирные и многолюдные, держатся крепко, бьются люто. Тут, поди-ка, тыщи нужны для такого похода, а не сотни, чтоб те земли под высокую государеву руку привести.

Афонька вздохнул и огляделся. Совсем светло было. Верно, еще часа два остается до похода. И он опять в думы впал. Когда он теперь в Красноярск вернется. Потом думы на Пашкова-воеводу перекинулись. Да, с таким-то воеводой беда будет в походе. Верно сказывал красноярский воевода, тезка Афоньки, воевода Афанасий Филиппович Пашков. На себе Афонька испытал.

Полаялся он с Пашковым, потому как не терпел, ежели не по правде кто творил. А Пашков днем вчерашним в лютости своей и на Афоньку налетел.

Стоял Афонька на берегу у лодок и смотрел, как последняя догрузка припасов идет. И тут напустился на него Пашков, который со свитой своей мимо проходил. Мол, такой-сякой, чего вылупился, не на гулянку пришел, не стой без дела. Афонька ответил ему без дерзости, но как есть на самом деле: дескать, для чего рев поднимать, что было велено, то исполнил, а что еще надобно, то прикажи — выполню.

— В батоги прикажу! — взревел Пашков и простер на Афоньку обе длани. Афонька же, отступая на шаг в сторону и положивши руку на сабельную рукоять, сказал, что с дланями на него никто еще не лез за все сорок лет службы государевой. Пашков-воевода на эти Афонькины слова и вовсе взбеленился, но длани убрал. А те, кто рядом были и все это видели и слышали, — казаки и стрельцы, и так народ разный, — застыли в страхе. Воеводские же холопы — из енисейских казаков, которые всегда красноярских недолюбливали, уже на Афоньку цепными кобелями глядели: только зюкни им хозяин — враз вцепятся.

Что бы там дальше случилось промеж двумя Афанасиями — один господь ведает. Да только в сей час раздался голос чей-то, певучий такой да сильный. Никогда Афонька такого голоса не слыхивал.

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его. В кротости жить надобно меж собой, в кротости, единоверцы мои. Лютость-то на недругов и супостатов оставьте. Ты, казаче, помни, как в писании сказано: будьте мудры, яко змии, и кротки, яко голуби. Ручкой-то за сабельку не держись до поры.

Посмотрел Афонька в изумлении и видит — стоит мужик высокий, в плечах широкий, в поповской одеже: в однорядке черной и в скуфье. Волосы из-под нее темные спускаются. А лик у него худой, как на иконах пишут, глаза глубоко запали под черными бровями, точно две ямы на лице, и из них вроде пламя синее плещет.

Оторопь взяла Афоньку. Опустил руку с сабли. На попа смотрит.

Афонька еще не видывал такого в Енисейске, хотя уж сколь дней со своими красноярскими служилыми жил. Неуж тот самый? Да нет, не могет того быть. Тот же, поди, старик хилый, а этот? Лет ему и сорока нет. Вон какой здоровый, широкий в плечах и статный.

Пашков от тех речей багров стал, как свекла. Он запыхтел, руками по бокам захлопал, ногами застучал:

— Ты еще чего тут крутишься! — и метнул злобный взор на попа. Тот в ответ только посмотрел на Пашкова. Потом, опустив очи долу, качнул головой и, перебирая четки, пошел быстро в сторону. Пашков же, сказавши Афоньке: «Вот ужо погоди!» и погрозивши кулаком, сжатым так, что казанки побелели, кинулся за попом.

Вот сейчас Афонька и думал, что за поп такой чудной. Нет, не видывал его ранее. Тут думы Афонькины прервались. Неподалеку от него заскрипела галька: кто-то подходил к нему. Афонька вскинул глаза — перед ним опять тот самый поп стоял. Вскочил Афонька, стал свой кафтан оправлять. Поп его тоже признал.

— А, это ты, казаче, — сказал приветливо поп, останавливаясь рядом.

Сам не зная, как как вышло, ране-то он не шибко уважал «кобылятников», Афонька скинул шапку и заткнул ее за пояс. Потом сложил руки, нагнулся перед попом.

— Благослови, отче.

— Во имя отца и сына и святого духа, — звучно и истово изрек поп и осенил Афоньку простым деревянным крестом, что висел у него на груди на шелковом гайтане. Афонька, как положено по чину, поцеловал у попа руку.

— Так, чадо божье, — заговорил поп. — Зовут-то тебя как, сыне мой?

— Афанасей я.

— Офонасей? — окая, переспросил он. — Тезка, стало быть, Пашкову-су.

— Стало быть.

— А откуда ты, Офонасей?

— С Красного Яру, вверх по Енисею-реке урочище такое есть, в Качинской землице. Острог там государев стоит, Красноярский. Вот оттуда я. В полк к Пашкову приставлен со своими людьми.

— Ты что же, начальный человек большой?

— Не велик я начальник. Десятник я конной сотни красноярской. А ты, отец, кто будешь? Прости за спрос мой. Ране я тебя не примечал в Енисейске.