Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 43

Принявши у старого воеводы острог, новый воевода сказывал по уставу и обряду всем служилым государево слово и велел атаманам сотен пеших и конной забрать в свои сотни молодых казаков, сколь у кого в недоборе.

Мишка попал в конную сотню. Мишка был парень усердный, проворный. В ратном деле понимал хорошо, хоть и не хаживал никуда из своей деревни дале острога Томского — выучился на потешных боях с недорослями казацкими. Но стать и ухватки его были не казацкие, развалистые. Не такие, кои всем казакам свойственны, что из колена в колено ратному делу обучены с малых лет.

В сотне с первых же дней Мишка оказал радение к службе. И десятник его, Афонька, ничего не мог сказать о нем худого. Но атаман Михаил Злобин из себя выходил, глядючи, как Мишка не по-казацки, а по-мужичьи, «по-холопьи», как он говаривал, в седло вскидывается, и копье держит, ровно у него рогатина али крюк, чтоб из стога сено выдергивать. Не по-казацки у него и сабля припоясана. И все не по-казацки, а по-мужичьи.

Коршуном крутился атаман Михаил вкруг своего тезки, когда тот ему на глаза попадался. И так налетит, и эдак клюнет. Но Мишка на то не серчал. Сам ведал — нет умения и той лихости во всем, как у иных казаков. Он старался, пыхтел и еще больше злил атамана, потому как от его пыхтения и старания ловкости не прибывало.

Не раз атаман Михаил Злобин белел с досады и кричал:

— Сгинет слава казацкая от таких вот телков, коих не ведаю к чему верстают в службу государеву.

— Годи ты, — отвечал Афонька, когда случался рядом. — Годи, Михаил Дементьич. Еще и полугоду не вышло, как Мишка этот в казаках ходит. А ты хочешь, чтоб он по всем статьям в ратном деле первейшим умельцем стал. Где же это видывано?

— А ты не приставай за него. Я еще с тебя спрошу за такого воина. Сидит на коне, ровно мешок с мякиной.

— Мешок! Ну и чо? Зато не падает, клещем сидит. Спробуй, сбей его с хребтины конской… Только арканом и стянешь.

— Дивно, чо сидит! А как сидит-то? — все не унимался Злобин. — Воистину — ровно клещ в заду. Раскорякой. Никакой стати ратной — один срам!

— Да ты чо, Михаил Дементьич? — не уступал Афонька. — Почо тебе стать-то и лад? Чо с них, прибыток али убыток — коли их нет?

— Не перечь ты мне, десятник, — серчал атаман. — Дивлюсь я тебе, старому воину. Казак на коне соколом должон сидеть, а не клещем. Вот и весь сказ. Выучу его, и пока не станет в нем удальства — не отступлюсь. А еще одно скажу, не будет он в казаках служить. В нем пашенный мужик сидит. Вот оденьжает на службе чуток и уйдет опять в пашенные.

— А и мы, казаки пашни пашем, — отвечал Афонька, а сам подумал: «Как же, оденьжится на государевой службе. Не шибко-то».

— Мы, — сердился атаман, — мы другое. Для нас главное в сердце служба, а земли пахать — это уж другое.

Набранившись всласть, оба — и десятник и атаман — расходились. А конный казак Мишка, хоть порой и кручинился, и в тоску даже иногда входил, однако же старался угодить атаману.

Так все шло бы и дале, если бы не одно дело.

Набралось к тому времени в остроге Красноярском молодых казаков неженатых десятка три-четыре. И мужиков пашенных из ссыльных и переселенных тоже холостых было немало. Поженились бы они, да вот беда — девок незамужних, свободных не было. Татары своих не в охотку выдают за русских, да и мужики не очень-то иноземных баб в жены законные берут. Только для блуду больше.

Сколь раздоров и челобитий от иноземцев на молодых казаков за это было! Воевода злобился и серчал, когда умыкали улусных девок для охальства. Казакам тогда перепадало батогов да палок, — не забижайте ясашных, государь велит с ними лаской обходиться, с приветом. Да когда и добром, полюбовно шли улусные женки к русским мужикам, не больно-то воевода рад бывал. Потому как тут попы острожные встревали: с язычницами, с бусурманками грех, дескать. Это святых таинств брака поругание. Ах ты, господи!

И тогда отписал воевода на Москву, в Сибирский приказ, что надобно в острог Красноярский незамужних баб — девок али вдов — из вольных, из гулящих[57], кто по охоте, привезть. Чтоб в жены казакам и пашенным, и посадским людям шли, как это и ране делали.

И вот ждали на остроге, когда казачьи невесты будут.

Ждал и Мишка.

Десятник его, Афонька, втолковывал Мишке, — один он у него, в десятке неженатый был: «Женись».

Мишка попервости, как про невест услыхал, дивился и похохатывал: как это — ровно на базаре корову выбирать. Нет, мол, так не с руки… Да и жениться охоты нет. Но Афонька говорил, что женатому лучше по всем статьям: кормлен, ухожен, обстиран, обшит. А за «коров» двинул Мишку по-свойски по уху, — не срами русских девок, которые не от легкой жизни идут на многотрудную судьбу в острог украйный в чужие люди. Не от добра идут, а по нужде, в чаянии, — может там-то лучше будет: и сытнее, и спокойнее, и не опасно от недобрых и лихих людей и дурней-охальников разных за мужниной крепкой спиной.

— Ишь, чо удумал… Коровы! Во, дурень какой! — кричал он на Мишку, который растирал багровое, опухлое от Афонькиной руки ухо. — Ты имя еще, девкам этим, спасибо скажешь, что не знаючи ничего и не ведаючи, за кем им в замужестве век вековать, к таким вот охальникам и охломонам в жены добром идут. Эх ты, паря!..

— Не так у нас женитьба-то творится, — бурчал Мишка. — Сватов засылают к той, какая полюбится. Али так, с родителями ейными по давнему сговору.

— У кого у вас? Вот тут ты мужик и есть. То хорошо у пашенных людей. Да и то в старожилой деревни, где сыздавна все живут и всяк всякого знает. И у нас сватов засылают, у кого девки на выданье есть, и чин, и обряд приличный блюдут, как у дедов-отцов велося. Да не всегда досуг-то у нас обряды соблюдать. И девок незамужних не хватает у нас. Эх ты, паря… — еще раз сказал Афонька. — Иди-ка ты до десятской избы, тошно мне на тебя глядеть. Я вот вдругорядь когда женился, как первая моя жена Айша у меня померла, так вот и взял за себя из привозных невест жену. И ничо, нет у меня обид на бабу мою. Тихая, не поперечная, работящая, приветливая да улыбчивая. И песни хорошо поет.

Афонька заулыбался и глядел куда-то вдаль, поверх Мишкиной головы.

Мишка косился на своего десятника. Ишь ты, суров завсегда и строг, а тут вот как, — распушился, и не признаешь сразу, что десятник это Афонька Мосеев…

— А слыхал я, казаки бают, из этих женок разбойные есть, — вдруг сказал Мишка.

— Как это — разбойные? — удивился Афонька. — Чо, мелешь-то?

— Да так. Сказывали, что вот так-то привезли невест, за казаков поотдавали, а они в ночь-то, значит, топорами и зарубили их. Мужей, стало быть, своих. Вот.

— Слыхивал и я те сказки, — ответил Афонька. — Одно тебе отвечу на это. Зазря не порешили бы бабы живота мужьев своих. Видать, чем изобидели их крепко казаки, которых они в топоры взяли. Баба, если к ней с добром и правдой — завсегда ласкова бывает. Так-то…

Невест привезли в острог на большом карбазе.

Первыми, как водится, приметили карбаз ребятишки. От крика и шума, который они подняли на весь остроги посад, повыбегали на берег: и холостые, и женатые, и бабы, и девки. Глядели, гомонили, стоя у Енисея. А карбаз, грузно осевший в воде, в шесть пар весел шел не спеша и величаво. Колыхался по Енисею пестрым цветным островом плавучим.

В глазах казаков зарябило, когда они глядели на подходивший карбаз. Красные и синие, зеленые и желтые, узорчатые и рисунчатые платы, сарафаны, душегреи, летники, паневы пестрели, ровно цветы в летнюю пору на таежных еланях. За карбазом шло два невеликих дощаника с казаками, что везли невест.

Во все глаза глядели с берега на карбаз, переговаривались. Особенно старались молодые казаки, среди которых было много озорников.

— Едут, стало быть, девки-то!..

— А то!.. Эвон, сколько их…

— И видать — молодые, девки-то. Молодые!

— За дорогу, поди-ка, перещупали девок всех, — указывал один на дюжих казаков, выгребавших карбаз встречь воды.