Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 39

Девять сот соболей! Ежели на круг положить за соболя по рублю, это девять сот рублев. Экая прорва денег! Афонька зажмурился. За всю службу на Красном Яру Афонька таких денег не выслужил. А сколь же денег выслужил Савостька? Нахмурив лоб, загинаючи пальцы, медленно шевеля губами, Афонька стал считать, сколь же пришлось государева денежного жалованья Савостьке Самсонову с первого дня его службы на Красном Яру. Выходило на сто и еще на сорок рублев за все годы, ежели брать по годовому окладу в пять рублев. Ну еще прибавки бывали разные — где рубль, где полтина, ну пусть два ста рублев получил Севостьян Самсонов почти за три десятка лет службы, а соболей добыто на девять сот рублев.

Афонька даже оторопел от таких расчетов — велика же прибыль государю, ежели только Савостькиного сбору соболиной казны на такие деньги великие в Москву ушло. И он, Афонька, за эти годы не менее соболей объясачил. А ины сколь?..

За подсчетами Афонька не приметил, как подоспело время идти дальше. И хоть зной еще стоял, но уж не так пекло и палило.

Иван Птицин, потягиваясь и зевая во весь рот, подошел в Афоньке.

— Ты чо, так и не придремал?

— Нет…

— Смотри, на коне укачает — заснешь, свалишься под копыта…

— Ну да! Я в седле сколь хошь могу спать и не свалюсь.

Когда они выехали, Афонька сказал Птицину про свои счеты.

— Эва! — ответил тот. — Ну и чо?

— Ну как! Ежели за каждым казаком счет по всему нашему острогу по вся годы — как оно выйдет? А?

Птицин нахмурился.

— А для чего такой счет?

— Да так, занятно. Вот служу я, скажем, тридцать лет. А есть ли прибыток от моей службы?

— Пустое дело затеял, — сердито отозвался Птицин. — Прибыток, прибыток. Ты знай служи себе и все. Коль не сводят с Красного Яра ни тебя, ни иных — стало быть толк есть. А счеты твои — дело пустое, еще раз говорю.

— Ну как пустое? — не унимался Афонька. Его не на шутку забрало от того счета, который вдруг открылся ему.

— Вот у Савостьки Самсонова… — опять начал Афонька.

— Дался тебе Самсонов. Не у каждого так сойдется.

— Ага. Сам же поутру ко мне прицепился с тем Самсоновым.

Птицин был уже и не рад, что затеял тогда разговор с Афонькой, — эвон как оно обернулось. «Тьфу, дурень!» — ругался он сам на себя. Афоньке же ответил:

— Говорю, не у каждого так сойдется…

— Ну и чо? — не унимался Афонька. — У одного так, у другого этак… Вот на острог возвернемся, я воеводе поведаю, какой счет я свершил.

— Не срамись! — вскрикнул Птицин. — Ужель, думаешь, в приказе у воеводы и на Москве в Сибирском приказе дурнее тебя? Эх, Афанасей! Ну ты порой как дите… Все, Афоня, сосчитано. Ни один соболь — будь то ясачный, аль поминочный, аль пошлинный, аль еще какой — безвестен не остался. Все они в книгах вписаны — по вся годы. И в описях же писано, сколь денежного и хлебного жалованья каждому казаку дадено по вся годы его службы. И коли бы прибытку было мене, чем расходу на нас — давно бы с острога всех свели.

Афонька молча выслушал Птицина, вздохнул и ничего не сказал. Ему стало досадно, что все сосчитано, занесено в книги. И вправду дуреть стал — корил он себя. Будто не ведал и сам про то… Про соболи-то писано да не про каждого казака, который соболя ясачного принес, а про всех разом. Вот сколь он, Афонька, соболей с ясачных сборов принес, сколь тот же Самсонов — такого поди-ка счета и нет.

— А все ж, ежели на каждого раскинуть, то сколь придется? — вдруг заговорил Афонька.

— Ты про чо это? — покосился на него Птицин.

— Да так. Вот никак не могу сойтись со счетом.

— Не делом занялся, Афанасей, не делом. Ты десятник и думай о своем, а о том — пусть иные думают, кто к тому делу приставлен, — сердито заговорил Птицин.

— Может, и твоя правда, Иване. Но я вот к чему. Даве ты сказал, мол, чо я, чо Самсонов — в ровне бы всякие службы служили, а не в ровне зачтено нам: Самсонов в дети боярские вышел, а я в казаках остался, хоть и десятник…

— Это верно, говорил я такое, — ответил Птицин.

— Ну вот и стал я прикидывать: верно, службы вроде наши с Севостьяном и равные, а вот поди ж ты — зачет разный. Вот и стало мне занятно, какая мера тут есть, а? Ты не ведаешь ли, Иване?

— Ей-ей, Афанасей, не ведаю, да и нет меры такой, чтоб, стало быть, каждому все зачесть…

— Ну, а как тогда вершат: этому вот в дети боярские, а тому в прежнем чине оставаться?

— Вот того я не ведаю, Афанасей.

— Да-а, — протянул Афонька. — Занятно все это, занятно. Ну и задал ты мне загадку, Иване.

Птицин не знал, что и ответить десятнику, промолчал, но Афонька вновь заговорил:

— Ты не думай, будто мне на Севостьяна зависть пала или чо. Мне для себя надобно ведать — какой мерой служба наша меряется. Не только моя, а каждого. Твоя вот, их вот, — Афонька указал на едущих позади казаков, которые о чем-то своем перемолвлялись.

Птицин только глядел на Афоньку, не зная, что и отвечать ему. Да и что отвечать было? Какая тут мера могла быть? Тьфу ты, нечистый дух! Надо было Севостьяна Самсонова поминать.

Афонька же, видя, что Птицин молчит и ничего сказать не может, помрачнел, насупился и стал думать все про то же.

С такими думами пришел Афонька на Красный Яр. В остроге было людно и тревожно. Доходили вести, что государевы вечные непослушники и изменники киргизы опять грозят войною, подбивают тубинцев, кызыльцев и иных земель людей идти на Красный Яр.

По всему уезду разосланы были дозорные и посыльщики, упреждали пашенных крестьян по деревням, ясашных по улусам, чтоб настороже были.

Афоньку сразу же наладили с дозорными объехать заречные деревни. А над всеми дозорными ставлен был сын боярский Севостьян Самсонов. Ставлен на это был новым воеводой Даниилом Харитоновичем Мотовиловым.

Севостьян Самсонов, хмурый и неулыбчивый, созвавши всех дозорщиков и посыльщиков, давал наказы. Ждал и Афонька, когда до него черед дойдет. Но Самсонов все обходил его. Наконец, всех услал Самсонов, один Афонька остался. Склонив голову набок, он смотрел, как Самсонов, расхаживает по горнице в своей избе. Самсонов не заговаривал, и Афонька ничего не спрашивал — сидел себе, поглядывая на Севостьяна.

Долго ходил Севостьян по горнице, высокий, тяжелый на ногу — половицы так и поскрипывали под его шагом да в поставце посудины разные тихо звякали.

Афонька сидел вольно, вытянув ноги и откинувшись спиной к стене, расстегнувши кафтан. На улице было знойно, а в горнице у Самсонова попрохладнее и сумеречно — ставни были примкнуты и свет скупо шел из щелей.

Наконец, Севостьян остановился супротив Афоньки.

— Чо молчишь-то? — спросил он своим рокочущим голосом.

Афонька пожал плечьми:

— А чо мне говорить? Жду, чо ты скажешь.

— Ждешь? — пророкотал Самсонов и, помотав головой, вновь зашагал по горнице.

— Ага, жду, — ответил Афонька, следя глазами, как он мотается туда-сюда.

Походив немного, Самсонов сел на лавку рядом с Афонькой.

— Ну вот. Дозорщиком пойдешь по заенисейским деревням, как иные, — чтоб упредить об опасном деле. Ясно ли?

— Ну дак! Чего яснее.

— Пойдем мы с тобой вместе.

— С тобой? — удивился Афонька. — А тебе какая нужда приспела идти, ай думаешь, я один не управлюсь?

— А чо? — в свой черед запытал Самсонов. — Ай не любо тебе со мной идти? Ране-то не раз ходили по всякие делы.

— Так нужда тогда была, чтоб вместе службы какие-нито справлять, а тутока уж велико ли дело — дозором объехать и упредить…

Самсонов поднялся, навис над Афонькой горой, недобро сощурился на Афоньку серым неживым глазом. Подобрав под себя ноги, Афонька выпрямился на лавке и уже недобро спросил:

— Чего, Севостьян, воззрился на меня? Говори, коли дело есть. Ну, вместе так вместе дозором пойдем, мне-то чо: ты в голове ставлен, как укажешь, так и будет.

Афонька встал, нашарил на лавке шапку, застегнул кафтан.

— Пошел я. Скажи только, когда съезжать с острога — седни ли, аль заутро?