Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 38

Слушая бурчание ручья, гудение гнуса, столбом колышущегося над становищем, звяканье конских ботал и недалекое топтание коней, слушая все это знакомое, привычное, Афонька дивился тому, что все мысли его вились сейчас вкруг Самсонова. Никогда того ранее не было, а тут на тебе — как наваждение. И все Птицин тот — это надо же: пристал как банный лист — Самсонов да Самсонов…

И стал Афонька про Севостьяна вспоминать.

Казак Севостьян Самсонов по грамоте именной государевой за свою службу вышел в дети боярские. Срок же его службы был долог и дела службы его — многие. Старше Афоньки он годами лет на десять-пятнадцать. В Сибирь пришел гулящим делом в год, когда вышел мир со свеями и ливонцами, с которыми Севостьян воевал лет шесть[55]. Прослужив разных служб в разных сибирских городах бессчетно, Самсонов поверстался в полк к Дубенскому на острожное ставление в Красном Яру. Тогда и Афонька, и еще многие гулящие поверстались к Дубенскому.

Афоньке в ту пору было лет двадцать, а Самсонову уже за тридцать. И хоть Самсонов в десятники не был поверстан, но десятниковы дела не раз вершил по наказам Дубенского и других воевод, потому как был мужиком уже бывалым, много чего знал. Да уж чего-чего, а не в приклад иным казакам, многое умел видавший виды Севостьян. И ревность к службе имел, и сноровку, но с товарищами, сколь помнил Афонька, ласков не был, и когда в старших бывал — трудно додавалось казакам.

Севостьян Самсонов был видный и статный, ростом почти в полтретья[56] аршина, грудь широченная, как печь, — ни один кафтан не держался на Севостьянке, ни одна рубаха из покупных — сразу лопалась, только шевельнет Савостька плечьми. Два казака, а то и три свободно влезали в его одежу. Савостька страх как не любил такие затеи. Однажды он застал за таким делом казаков и как было их трое в его кафтане, так он их сгреб в охапку и снес из острога до плотбища и вытряхнул их как кутят в Енисей. На Савостьку били челом те казаки, но их же, жалобщиков, воевода выдал головой Савостьке, потому как сами все ж виноваты были — не озоруй, не зли человека, коль ему не по нраву шутки и забавы.

Дивились казаки не раз, глядючи, как Самсонов ломал подковы, поднимал коня на горбу, свивал в сукрутину молодую осину у корня и из той сок капал, рвал толстые веревки и даже цепи. Голос у Савостьки был зычный. Светлые волосы вились крупным кольцом, а серые светлые глаза были завсегда холодны — Самсонов, почитай, никогда не смеялся и улыбался тоже редко.

Савостьку боялись. В бою: в пешем ли, в конном ли, воинские иноземные люди всегда норовили обойти его стороной, страшились его вида и голоса. Потому редко доводилось Севостьяну сойтись грудь грудью с государевыми непослушниками и изменниками.

Афонька, который не раз вместе с Савостькой ходил во многие походы, видел однажды, как тот рассек саблей чуть не на-полы одного коянова мужика, из тех, которые союзно с сотовыми улусными людьми взбунтовались, отказали в ясаке государю и напали на отряд Самсонова, когда ходил он на ясачный сбор.

Попервости Самсонов ходил под началом иных служилых, но потом и его стали ставить в голове. С людьми Самсонов был строг, к нуждишкам их не заботлив, а к чужой славе завистлив.

Афонька помнит, как долго косо смотрел на него Самсонов. Изобиделся он тогда на то, что поверстали Афоньку десятником на выбылое место Романа Яковлева и на его, Самсоново, место, в Канское зимовье приказчиком поставили. Та перемена до сроку вышла Самсонову потому, что жесточь к людям служилым проявил.

На всякие дела Самсонов ловок был, и князцов, отошедших от русских, умело назад ворочал к государевой высокой руке, и с ясачных сборов всегда полные оклады соболиные привозил и еще порой новые улусы сыскивал.

Афонька тоже не раз на ясачные сборы хаживал, и на Кан реку, и в иные землицы. И тоже однажды набрел на безвестный улус. А дело было так.

Он собрал с князца Тесеника полный оклад соболиный и уже стал налаживаться на обратный путь, как приметил поутру, в день отхода, неведомого мужика-иноземца, не из тесениковых людей. Мужик тот при виде Афоньки метнулся в лес, в тайгу. Афонька за ним не погнался, спросил только Тесеника — кто таков? Тесеник долго лукавил, прямого ответа не давал, но потом все ж признался, что этот мужик не его, тесеников человек, но сам по себе кочует в этих местах уже давно, а улус его невелик — всего пять или шесть мужиков. И от русских тот мужик завсегда уходит, не объявляется, хоронится, сильно боится русских.

Афонька рассердился на Тесеника: почему ранее не сказывал про тот улус? Тесеник отвечал — жаль-де их было, пусть, мол, живут сами собой. На что Афонька ответил, что в таком малолюдстве сами по себе они не проживут — рано ли, поздно ли, а либо братские люди их в кыштым возьмут, либо киргизы. А уж коли так, то лучше им быть под государевой высокой рукой и милостью царскою быть в безопасности от всякого лиха.

— Вот так, князь Тесеник. И поэтому указывай мне путь к этому улусу.

Тесеник стал клясться всеми клятвами, какие знал, что не ведает, где тот улус кочует. Афонька махнул на него рукой, взял двух казаков да двух тесениковых мужиков и пошел искать. До сих пор Афонька дивится, вспоминаючи, как испугался тогда тот мужик и его улусные люди, когда Афонька отыскал все же их в таежной глухомани.

Увидев перед собой Афоньку с казаками, мужик обомлел, затрясся мелкой дрожью: дергалось перекошенное страхом лицо. Мужик долго слова вымолвить не мог, мычал что-то. Афонька сам испугался, глядючи на него: может, порченый этот мужик, али бес в нем сидит? Что бы ни спросил Афонька, тот ничего толком не отвечал — обеспамятел со страху. Насилу Афонька с тесениковыми людьми успокоил этого князца, сказал, что никакого дурна им от русских людей не будет, пусть дают ясак русскому великому государю, и царь-государь их милостью не оставит, защитит и от киргизов, и от иных воровских людей. Князец дал десять соболей, сказал, что на все согласен, обещал еще соболей дать, но не сейчас, а утром.

А поутру Афонька не нашел ни князца, ни его людей. Около наспех кинутых юрт к шесту было привязано полтора десятка соболей — ясак. А сам князец тайно сошел в ночь невесть куда. Афонька только плюнул с досады — упустил. Правда, догнать его было делом не хитрым, далеко ли он мог уйти? Но Афонька пожалел его — уж больно тот пуган был — и не стал вновь искать его.

Вернувшись на острог, он ничего не сказал про князца. А на другой год Савостька Самсонов, посланный на ясачный сбор к канским князцам, самолично нашел тот улус и шерть и ясак взял с них, двадцать соболей и с их же слов понял, что Афоньке они ведомы были, да скрыл Афонька этот улус, не стал оглашать его. О том Савостька, как бы в отместку за канское зимовье, довел воеводе.

Афонька повинился: да, мол, ведал про тот улус, но взял грех на душу, до времени не стал их тревожить — уж больно пуганые. Афоньке на это было наистрожайше наказано, чтоб впредь радел больше о прибыли государевой, нежели о благе иноземных мужиков, и что на первый раз вольность его ему прощается.

Все это вспомнилось Афоньке, пока он сидел у костерка, отмахиваясь от дыму и гнуса. Да с тех пор он не очень-то наискивал новые улусы, а коли услышит, бывало, о каком кочевье незнаемом — то в одно ухо впустит, а в другое выпустит, да еще в иную сторону от него повернет.

Савостька же, как никто иной, умел сыскивать неявленные улусы. Почитай полста человек привел он самолично под государеву руку, и тех Афонькиных шесть ли семь ли человек и иных многих: Инголоницкую землицу приискал, а в ней десять человек, в Камасинской землице вновь девять человек приискал да потом еще шесть…

Ловок был Севостьян Самсонов, ловок. Много соболей добыл, когда на соболиные сборы ходил.

Афонька, нахмурившись, стал считать, сколь Самсонов ясаку собрал. Да, почитай, девять сотен соболей пришло через его руки в государеву соболиную казну.