Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 35

Сказав это, подьячий опять примолк и прикрыл глаза.

— Вот, — спустя малое время начал он. — Так и живу. Воевода-то еще что говорит. Мол, и без тебя напишут, коли надобно будет. Написать-то, может, и напишут, да не все. Ах, боится воевода — вдруг чего я про него дурное напишу. Вот он и не велит мне книжку писать про людей Красного Яра. А там, в книжке той, там, Афоня, все люди красноярские и все их дела, и все их слезы, и все их победы, и вся их слава — все там. Помрем мы, а дети наши и кто новые на наши места заступят — все ведать будут, как мы жили…

— Разумею я теперь, Богдан Кириллыч, — сказал Афонька, с почтением глядя на подьячего, который раскрылся ему совсем с другой, дивной стороны. — Значит, молвишь, все про людей красноярских? Это верно — дело великое. И про меня там есть? — вдруг с испугом спросил Афонька.

— А как же. И про тебя. Вот сейчас покажу.

Богдан Кириллович встал от стола, прошел в угол к укладке, отомкнул ее и бережно вынул из нее толстую книгу, обтянутую кожей. Сел за стол и показал Афоньке, чтобы и тот рядом сел. Афонька подсел и склонился над книгой. Богдан же осторожно поднял крышку, откинул ее. На первом листе шли строчки, красиво исписанные большими изукрашенными буквами — красными, зелеными, синими.

— Вот, слушай, — и Богдан стал читать, водя пальцем по буквам. — «Летописец Красноярский. Како был острог ставлен на Красном Яру и про все делы, что случилися в нем и в Качинской землице по все годы подлинные сказки от подьячего Богдана Кириллова сына Соколова писаны».

— Ну, ну, — запытал Афонька. — Далее-то чо?

Подьячий перевернул лист. Афонька увидел два столбца ровных и красивых буквиц.

— Сказка первая, — важно молвил Богдан. — Слушай: «В лето семь тыщь сто тридцать шестое[54] по государеву цареву повелению в июле месяце пришел на Красный Яр в Качинскую землицу на Енисее-реке воевода Андрей Ануфриев сын Дубенской и с ним три ста казаков оружных и со всем припасом для острожного ставления. И милостью божиею и его государевым счастием да радением и усердием тех казаков спешным делом тот острог в месяце августе на благолепное Преображение ставлен был. А как острог ставили, то было нашествие от иноземных ратных людей, качинских и аринских татаровей. И тех иноземных ратных людей казаки побили и в угон за ними ходили и многих опять же побили. А из казаков божией милостью побитых не было, а только на острожном делании лесиной убило казака Митрия сына Косова». Так ли? — спросил Богдан, перестав читать.

— Так, Богдан Кириллыч, все так, — подивился Афонька. — Ровно внове я все то увидел. И про Митьку не забыл.

— Вот видишь, — улыбнулся Богдан. — Еще слушай: «Во сто сорок втором годе набегали на острог киргизы в большей силе, пожгли деревни многие и хлеба на полях, и сена в стогах. И побили еще пашенных мужиков, и в полон побрали, и подступалися к острогу. И сидели в осадном сидении казаки четыре дни, и от тех киргизов отбилися, и государеву честь, и русскую славу не посрамили. А было тех киргизов, конных и пеших разных мужиков с тыщу и более. А казаков было в осадном сидении сто и двадцать человек, потому как иные в Енисейский острог ушли хлебные запасы везть. На том набеге побили киргизы до смерти двенадцать душ казацких, а по имянно тех: Наумку, Ивашку, да еще другого Ивашку, Федьку, Третьяка, Матвейку, да еще одного Ивашку, Семейку, Тимошку, Описку, Пахомку, Бориску. А пашенных мужиков и татар подгородных побили тридцать два человека, а кого — тем роспись составлена по имянно же».

— Так. Все так, — приговаривал Афонька, кивая.

— Слушай еще, — подняв руку, приостановил его подьячий. — «В лето сто сорок четвертое набегали незнаемые ратные люди на зимовье, что под Канским острожком, и злодейство учинили: побили до смерти десятника конные сотни Романа Яковлева и с ним двух казаков. А на место выбылого по смерти Романа Яковлева поверстан в десятники старослужилый казак Афонька сын Мосеев, а за то, что бодр разумом, искусен в ратном деле и службу завсегда несет исправно».

«В то же лето ходил в послы, в киргизы, новоприбранный десятник конные сотни Афонька Мосеев, чтобы повернуть князца Ишинея в нашу сторону, потому как Ишиней отложился от великого государя, и стал дурно чинить, и ясак с себя перестал давать. И тот Афонька-десятник ходил шесть недель и князца Ишинея обратно под высокую государеву руку привел, и шерть с негр взяли на остроге, чтобы не воровал против государя и давал ясак на Красный Яр».

Усмехнулся Афонька — ишь ты, как про него.

Богдан перевернул лист и еще прочел:

«В сто сорок осьмом годе сбежали в нети десять казаков Добрых из Красноярского острогу. И тех побежчиков не догнали. А как стали сыск вести, почему воровство учинили, сказывали, что сбегли казаки от безденежья и бесхарчицы, оскудели совсем, и от служб тягостных не мочно им стало жить в Красноярском остроге. Били батогами на том сыске двух казаков — Алексашку Козлова да Порфишку Ванькова, потому как ведали про то воровство, а не довели про то ни воеводе, ни атаману, ни кому иному из начальных людей».

Богдан захлопнул книгу и перевел дух.

— Фу, ино устал немного честь. В горле ссохло. Эхма, в сулейке ничего не осталось. Ну да ладно. Так вот, Афоня, что в сей книге есть. И все это любо мне писать, а потому, что наш острог самый пока украйный из всех крепостей и много казаки тягот несут на службе государевой и корысти в том им нету, а одна скудость. А так на Руси и в других иноземных царствах завсегда ведется, чтобы в летописцы все деяния вписывать от отцов и прадедов еще свершенные и нынешные. Вот и я лепту вношу, сколь могу, в летописание сибирское.

Богдан замолчал, потеребил редкую бороденку.

— Занятно то все и дивно здорово, — сказал Афонька.

— Еще более дивные в книжной премудрости есть дела, — ответил Богдан. — Есть книги людьми разумными писаные, много мудрости в тех книгах. Доводилось мне их читывать. И у меня есть таких книг малая толика. Покупал, не щадил скудных достатков своих на свою вифлиотеку, что если по русскому сказать — хранилище книжное есть. Ладно уж, Афонька. Иному не обмолвился бы, а тебе покажу утеху свою и отраду.

И опять Богдан поднялся от стола и пошел к заветной укладке. Афонька следом за ним. Склонился вместе с подьячим над укладкой. Там почитай доверху было набито книгами, большими и малыми, тонкими и толстыми. Было в укладке книг двадцать, а то и больше. Афонька только ахнул — никогда в жизни не доводилось столько книг видать, даже у попа в Тобольске, у которого одно время в работниках жил.

— Ух ты, сколько! И все твои?

— Ну а как же! Вестимо, мои, — хвастливо ответил Богдан. — Которые с собой привез с Москвы, с Мезени да с Тобольска, а которые уже здесь купил. В Енисейском остроге, у монахов.

Афонька взял осторожно одну книгу. Толстая и тяжелая. Крышка, видать, деревянная, кожей обтянута и на застежки застегнута. По коже узор тиснут: промеж трав, листьев и цветов — крест.

— Это чо за книга?

— Эта? То библия и евангелие. Книга духовная. Вот смотри, эта вот, — Богдан вынул одну книгу из укладки, — «Псалтырь» зовется. В ней псалмы, песни духовные. А эта вот «Триодь постная». А еще вот «Четьи-минеи», на какой день какого святого великомученика память читать. Это вот книги все печатные, не от руки писаны. Которые московского тиснения есть, которые киевского. И все это книги духовные. А есть у меня и мирские книги.

Подьячий бережно отложил духовные книги на край стола и достал новую книгу, тоже в кожаном по дереву переплете. Как и иные, он обтер ее тряпицей.

— Вот гляди, «Травник» зовется. Прописано в ней, какие есть травы целебные и как из них взвары и настои, и мази делать от хворей разных.

— Ишь ты, — опять подивился Афонька. — Даже и такая книга есть?

— А как же! Тут вся премудрость лекарская изложена. — Богдан листал книгу. На каждом листе на полях расписаны были разные травы и листы. — Вот послушай, коли ты воин. Есть такая трава, зверобой зовомая. Так про нее так писано в книжке сей: «ростет кустами, а цвет на ней желтой и красной, лист невелик, что на дереве таволге». Знаешь ли такую траву?