Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 34

Сам-то Богдан Кириллыч мужичонка невидный. Ростом особенно не вышел, телом худ, плечи узкие, руки в кости тонкие, ровно у мальца. Глаза карие небольшие, губы толсты, нос курносый. Только волос на голове богатый — густой да кудрявый. В волосе уже нити белые блещут, ровно паутина на поле. А на усах и бороде волос у Богдана редок, что у татарина. Лицо уже в морщинах. Да и немудрено. Богдану лет не так уж мало, за половину пятого десятка пошло. И, видать, все его умение — пером скрипеть. Дело это, конечно, великое и нужное. А вот иного чего, — Богдан и не умеет делать. Вон себе избенку изладил. Смех один — какая это избенка. И стол тоже — на чурбаках плахи накладены, кое-то как остроганные. А опричь той укладки, где бумаги лежат, да лавок широких, и убранства иного в избе нет. Да еще в углу очаг сложен. Пол земляной. На одной лавке лопотина брошена. Спит, видать, здесь иногда Богдан.

Все это примечал Афонька, пока подьячий под его слова писал челобитную.

Кончивши писать, Богдан подал Афоньке перо, подпиши, мол.

— Нет, — мотнул головой Афонька. — Я же грамоте не ведаю, сам знаешь. Я лучше руку приложу.

Он окунул палец в чернильницу и припечатал его внизу челобитной. Потом отер палец полой кафтана. Взявши челобитную, он осторожно сложил ее вчетверо и сунул в шапку.

— Дай бог тебе здоровья, Богдан Кириллыч. Уж я тебе отплачу, сколь значит, за труды надобно. Алтын там, али сколько скажешь.

— Ладно, Афонька, сочтемся-сквитаемся. Мзды мне с тебя не надо, а вот ежели можешь, стол изладить пособи. Вишь, какой у меня — срам один.

— Это завсегда можно, — охотно согласился Афонька. — Это я тебе завтра же спроворю, пока дома сижу, не в отъезде. Припаси только досок добрых. Али погоди. Есть на посаде у одного мужика доски добрые — сухи и строганы. Он мне сулился отдать за бредень. Так я их приволоку.

На другой день Афонька, пришед пораньше, быстро сладил добрый стол. Богдан, взявшийся было помогать, только путался под ногами и мешал. Афонька вначале терпел, но потом, когда Богдан уронил доску Афоньке на ногу, попросил его христом-богом уйти в приказ и до полудня не приходить.

— Мне так способнее будет, без тебя, Богдан Кириллыч, — говорил он, потирая ушибленную ногу.

Когда стол был излажен и поставлен взамен старого, который Афонька выкинул из избы, пришел Богдан. Он поахал, походил около стола, нахваливаючи Афоньку — ах молодец! Потом вытащил из-за пазухи невеликую глиняную сулейку, и поставил на новый стол.

— Сух, Афоня, стол-то? — спросил Богдан.

— Сух, сух, — ответил Афонька, проводя ладонью по гладкой белой лоске столешницы.

— Так. Стало быть, замочить его надобно.

— Как это — замочить? — подивился Афонька. — Ну и хорошо, коли сух.

— А вот так, — хитро глянул на Афоньку Богдан и стал разматывать узелок, который принес с собой. В узелке был добрый кус хлеба, рыба — стерлядь соленая, две луковицы, редька, несколько ломтей вяленого мяса. Афонька сглотнул слюну — в брюхе у него сразу заурчало.

— Не ел поди-ка еще? — спросил Богдан.

— Нет еще. Вот сейчас до дому дойду.

— Э, нет! Погоди. Давай-ка вот, стало быть, вкусим, что бог послал и стол замочим. — Богдан взял сулейку и потряс ею. В ней забулькало. — Хлебнем, Афоня, с тобой малость за новым столом, чтоб способней на нем писать было.

— А, вона чо! — улыбнулся Афонька. — Ну, давай, коли так.

Они сели за стол, и вскорости ни от припасов Богдановых, ни от того, что в сулейке было, ничего не осталось.

Подьячий от вина быстро осоловел. Он сидел, улыбался, поглаживая рукой доски на столе. Лицо его разрумянилось.

— Ай и любо будет теперь писать на таком столе! приговаривал Богдан.

— А ты чо пишешь-то? — запытал Афонька. — Али тебе в приказе места нет? А то, может, не доспеваешь все писать-то?

Богдан помолчал, посидел, прикрывши глаза и оперши голову на руку, будто в дрему впал. Потом поднял голову и глянул на Афоньку.

— Эх, Афоня, Афоня! Кой в приказе толк? Это все такое дело… — Богдан повертел рукой в воздухе. — Там все государевы дела разные. Отписки от воеводы на Тобольск, на Енисейск, на Москву в Сибирский приказ. Книги писцовые, описи… А тут я пишу иное, — и подьячий постучал пальцем по столешнице. — Ино-ое, — протяжно повторил он.

— А чо? — залюбопытствовал Афонька, — поведай, коль не тайное то дело.

— То дело тайное, Афоня. Но тебе, так и быть, откроюсь, потому — верю тебе. Но ты — никому, ни даже-даже…

— Крест на том целую, — ответил Афонька и, вытянув нательный медный крестик, что висел на тонком шнурке, истово прикоснулся к нему губами.

— Ладно, Афанасей. И так верю тебе, — тихо сказал Богдан. — А пишу я вот про что. Про острог наш пишу. Про Красноярский. Что в какой год случилось. По летам пишу.

— А зачем? — изумился Афонька.

— Как зачем? Чтобы всем ведомо могло быть, как и что в нашем остроге было.

— Так то и так всем ведомо! Чего писать-то? Ты, Богдан Кириллыч, что-то мудруешь, али я умом скуден — никак в толк не возьму.

— Нет, Афоня, умом ты не скуден. А в толк не возьмешь того, что я говорю, потому что не ведаешь, что есть книжная премудрость и для чего она служить может.

— Это верно. Книжной премудрости и грамоте я не обучен.

— А это дело великое есть. Великое, — прошептал Богдан и опять по-давешнему глаза прикрыл, будто придремнул.

— Ну-у, вестимо — великое, — не совсем уверенно ответил Афонька, силясь уразуметь — чем же еще велика книжная премудрость, опричь того, чтобы книги богослужебные честь и разные грамоты и челобитные писать.

— Вот ты молвил, — начал подьячий, открыв глаза, — что в остроге и так-де всем ведомо про то, где и что на Красном Яру случилось. Так ли?

— Ну так.

— А вот то-то, что ведомо, да на день, на два. На год, на два. Ну а далее что?

— Как чо? — не понял Афонька.

— Ты вот скажи, когда киргизский набег великий на острог был? Помнишь?

— Это когда Федьку до смерти побили? — хмуро промолвил Афонька. — Как не помнить! По гроб жизни не забуду, — и он перекрестился.

— Это так. А вот, в котором годе это было и не помнишь.

— Ну, может, лет осемь назад.

— Вот. И не помнишь точно. А кого еще побили в том набеге? Помнишь ли?

— Ну как же!

И Афонька стал вспоминать по именам побитых в бою с киргизами казаков, загибаючи пальцы, но вскоре сбился.

— Эва! Забыл! — воскликнул он.

— Вот и забыл. А мужиков-то пашенных и татар подгородных и иных кого — баб и девок — сколь побили да в ясырь увели, помнишь ли?

— Нет.

— А я вот про все знаю.

— Ну так то ты! Ты же грамоте обучен, не чета нам — неученым.

— Истинно так, Афоня. Истинно. Грамоте обучен. И потому, опричь отписок и грамот разных, пишу я для памяти, что и как случилось на остроге. Пишу все доподлинно: и дурно что было, и хорошее. И горе и беды наши, и радость какая случалась, и кривды какие супротив кого были и от кого те кривды были — все пишу.

Вот, к прикладу, помрем мы: я, ты, иные казаки, воеводы, — кто будет знать, как острог Красноярский ставили, да как служба государева шла на остроге, как бились казаки с иноземными ратными людьми? Я вот в книгу свою напишу все, и всем ведомо станет, кто прочтет ее. А так если — то и забудется про все.

— Теперь уразумел я, Богдан Кириллыч. И много ль ты понаписал-то?

— Много, Афоня, много. А и все мало. Вся жизнь наша многотрудная здесь вот записана. Уж так и быть — тебе я покажу. Только чур, Афонька, не обмолвись никому. Ото всех втайне книгу я держу.

— А пошто?

— А так. Воевода дознается — отымет книгу мою. Он уже мне на нее запрет наложил. Как проведал про мою затею, так и вскинулся: тебе кто велел, зачем пишешь? Ты-де и про меня чего, может, непотребного напишешь. Ишь, — молвит, — чего удумал. Не по чину-де тебе такие книги весть. Вот ежели б был ты не подьячий, хоть и приказной, а дьяк с приписью был, то дело иное. А потом и велел — принеси тоеё книгу. Я и принес. Стал он вычитывать, а потом мне указки давать. То велит вымарать, иное… Заспорился я с ним. Тогда он разъярился и сказал, что-де сожжет книгу мою. Обмер я тут, еле вымолил у него книгу и слово дал, что не буду боле писать, а книгу сам-де огню предам. Книгу-то он отдал, а слову моему веры не дал. Так за мною и следит: что, мол, это пишешь, и во всякую бумагу мне из-за спины глаза запускает. Ох и тяжкое дело. Вот тут и спасаюсь пока. Да и то все допытывается, это, мол, ты чего в своей избенке, ровно бобыль какой, хоронишься? А я ему, — от бабьего-де визгу спасаюсь. Уж больно мне мои бабы надоели. Эх ты, говорит воевода, в струне их держать не можешь. У меня так и не пикнут, коль я в доме.