Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 14

До улусов, которые киргизы отогнать задумали, было ходу на коне дён пять. Дементий же Злобин порешил за три дни до улусов дойти и потому роздыхи давал самые малые. Шли спешно. Где можно — прямили в обход троп проторенных.

И шли тайно, без шуму лишнего, чтоб не дознались, кто куда и по какому делу идет, и не донесли до киргизов через их же лазутчиков, кои уж высланы под Красный Яр.

Дозорный отряд, казаков с десять, на полдня пути впереди шел. Шли с запасными конями, пересаживаясь, чтобы не поморить коней. Связь с отрядом держали беспрестанно. То один назад по своим следам скакал с вестями к атаману, то оттуда гонец прибывал с наказами.

И все же не доспели казаки.

Дозор передовой, в котором Афонька, почитай, бессменно шел и за старшего был, наехал на улус неожиданно.

Вел дозор верный татарин-новокрещен из подгородных. Он и проводником шел и толмачом. Казаки многие и сами по-здешнему понимали, но по-киргизски мало кто знал. А тот новокрещен знал по-киргизски, и по-джунгарски, и еще другие языки сибирские.

Вот он-то по одному ему ведомым тропкам и навел дозор на улус Абыртая. Улус был уже разорен и безлюден. На елани, на которой улус стоял, лишь остовы юрт виднелись. Ни живой души, ни голоса.

Еще когда далеко от улуса были, Афонька тревожился: никто встречь не попадает. Только раз почудилось, что затрещали где-то впереди кусты. Афонька глянул и приметил, будто темное в кустах метнулось. Зверь? Человек? Кинулся туда Афонька с двумя казаками, сабля наголе. Да где там! Нашли кусты ломаные, траву смятую. Видать по всему — человек здесь был. Проводник-новокрещен, который следом на то место набежал, недовольно головой закрутил, языком зацокал, ругаясь по-татарски, по-киргизски, по-русски.

— Ходим быстро вперед. Киргиз, видать, был, — сказал он.

Не выезжая из укрытия, где дозор остановился, послал спешно Афонька двух казаков встречь атаману. Послал еще двух вперед с татарином-новокрещеном в обход улуса — след поискать. А сам с остальными казаками стал ждать, не решаясь в малом числе из укрытия выйти. Не ровен час — засада где таится. Казаки не спешивались, поводья из рук не выпускали.

Через малое время появились посланные с вестью — атаман с людьми идет. И верно, вскорости атаман Дементий Злобин уже осаживал коня возле Афоньки.

— Ну, чо тут?

— Упредили нас, — хмуро ответил Афонька.

Въехали в улус. Вся елань была истоптана. Кругом валялись вещи разные поломанные, побитые: тряпье, войлок, туесы, коробы. Видно, в спешке угоняли киргизы ясачных. И невдаве. Угли в очагах и кострищах под золой еще тлели кое-где.

Дементий Злобин, все оглядев, еще раз золу в пальцах помял, сдунул с ладони, отер руку о кафтан.

— Менее как с полдни ушли, собачьи дети. Нагнать можно. По коням всем, быстрее давай. Афоня, здесь останешься. Есть где след? — обратился он к татарину-новокрещену, который только что вернулся. Тот кивнул:

— Есть след. Большой след. Много кони. Много пеший люди. Новый след совсем. Хорошо видно.

Казаки напряженно слушали.

— А? Слыхали? — оборотился Дементий Злобин к отряду. Все сидели уже верхами, дожидаясь, когда велят дальше идти.

— Ну, досматривай тут, Афонька, со своими, — атаман Злобин стегнул коня плетью. Тот пошел тяжелой рысью. Казаки тронулись следом и вот уже исчезли из виду.

Афонька и с ним три казака остались в улусе. Обошли кругом все. Поискали, может, найдут себе чего. Но все кругом было бросовое. Хоть и спешно угоняли киргизы ясачных, а все же собрали все, что получше было в улусе. А много ли там было, что в цене, окромя мягкой рухляди? Лопатина да снаряд охотницкий, да скот, да утварь какая?.. Бедны были. Одно богатство — соболи, да те в ясак всегда шли да по начальным людям — своим и русским же расходились. Да киргизы грабили.

Походив и переворошив барахлишко разное, сошлись казаки в кружок, сели наземь — притомились.

Тихо стало, только кони пофыркивают, траву щиплют, уздечками бренчат.

Афонька, хоть тоже устал, опять поднялся, отдохнув самую малость, и пошел меж позоренных юрт. Не то что искал чего-либо, а так — томно ему стало. Отошел он шагов пятьдесят в сторону от улуса, как почудилось ему: не то вроде мяучит кто, не то пищит. Пошел Афонька на тот писк, а он то смолкнет, то опять слышится. Афонька вышел на ручей небольшой и около самой воды увидел кладь кинутую. Тряпье, шкурки — невеликий узелок такой. И оттуда явственно писк идет.

Ничего еще не понимая, присел Афонька около узелка. Осторожно раскинул тряпье и обмер — в тряпицах дите лежало. Махонькое дите, татарское., У Афоньки аж руки затряслись — вот те на! Потянул было руку к дитю, а то пискнуло, и Афонька, спужавшись, руку отдернул. Что же делать-то теперь? Тут оставить? Так ведь сгинет. Да как оставить? Не звереныш, поди, хоть и чужого роду-племени. Взять надобно да где потом улусным отдать — мол, ваше это дите, посиротелое.

А дите раскинулось из тряпья и шкурок, совсем малое, поди-ка и ходить-то еще не может. Лежит парнишка, смотрит на Афоньку, щурится от луча солнечного. Смолк, не пищит, к Афоньке руки тянет. И Афонька руку ему встречь протянул. Малец ухватился за Афонькин палец и в рот потянул. «Ись хочет», — смекнул Афонька. А малец пальчиками, махонькие у него они, а цепко за палец держит. Ах ты!

Усмехнулся Афонька. Как-то повеселело у него на сердце. Подхватил он весь ворох тряпичный вместе с парнишкой и понес к своим. Те к нему — что-де за добычу нашел. Глянули — и в смех. Вот так клад разыскал! И почали шутки шутить. Не иначе, как ране тут Афонька бывал, сына себе нажил. Да нет, то князец, аманат[40] Афонькин. Афонька за него выкуп богатый получит — сорок сороков шкур мышьих. А то может это дух нечистый, оборотень. Унесет Афоньку в тайгу.

Обступили Афоньку, галдят. От такого шуму дите опять писк подняло.

Осерчал Афонька. Нашли, над чем зубы скалить.

— Цыть вы, охальники. Чему смех-то подняли, дуроломы? Ить дите кинутое, без отца-матери оставшись, ись хочет. А вы — «гы-гы-гы»!

Казаки смолкли.

А Афонька размотал тряпье-рванину. Мокрое оно все было. Не раз, видать, малец-то подпустил под себя, пока в кустах кинутый лежал. Бросил тряпье под ноги, а мальца посадил на широкую ладонь свою нагой заднюшкой и крепко другой рукой за спину поддерживал. Малец ничего — сидел смирно, головой вертел по сторонам. Был он скуласт, телом смугл. Волос короткий, черный, глаза узкие, вкось ставленные. Смотрел, смотрел и сызнова заголосил. Голодный.

Кормить-то его как? Может, он еще титьку у мамки сосет?

Казаки меж тем на костре кашицу сварили полбяную. Ивашка уже котел с огня снял, наземь поставил. Посели казаки вкруг котла, ложки повытаскивали. И Афонька с мальцем сел. Несподручно было с ним. Малец вертелся, к котлу тянулся — почуял, стало быть, что вареным пахнет. Почерпнул Афонька ложкой кашицу, поднес к губам себе — горяча. Дуть стал. А малец глаз так и не сводит с ложки, тянется. «Поди-ка ты, понимает», — подивился Афонька. Сунул ему Афонька ложку. Малец кашицу в горсть ухватил с ложки и в рот. Замолк. Чмокает, ест. Еще горсть с ложки ухватил и еще. Афонька другую ложку кашицы поддел, остудил и мальцу подсунул.

Казаки, перестав кашицу из котла черпать, смотрят. А дитя, наевшись, притулилось к Афоньке и заснуло.

Сидит Афонька, пошевелиться не смеет — жаль дите разбередить.

— Да ты положь его, Афонька. Кашицу ешь, не то поедим все, — заговорили казаки.

Тут Евсейка встал, приволок откуда-то азям[41] брошенный.

— На, клади мальца.

Тихонько опустил Афонька парнишку на азям, прикрыл полой — тот и не ворохнулся. А погодя сгреб Афонька тряпье, в котором дите завернуто было, и понес на ручей. Выполоскал, развесил по кустам сушить, а сам пошел опять куда-то. Вскорости короб большой приволок, из прутьев и коры сплетенный. Надрал травы да моху, устлал дно, поверх тряпки подсохшие набросал и с бережением мальца туда положил.