Опасное задание. Конец атамана
(Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 21

— Ты кто? — спросил его Махмут.

— Серега Солоухов я буду, — по-военному вытянулся чоновец, выпятив колесом грудь.

— Расскажи, в чем дело?

— А че рассказывать. Гляжу я, ободья у ихней телеги не видать. Ушли в землю, знатца. А их всего трое в телеге-то. Ну, смекаю, неладно, елки-моталки, может, контрабанду тяжелую везут, золотишко аль другое чего-нибудь. Ну и скомандовал им «стой», а сам руку под дерюгу, где солома. А они хлесть по коням и наутек. Тогда мы их сцапали, сунулись в телегу, а там, елки-моталки, винтовки, шош разобратый. Могете поглядеть. Во двор бандюгов пригнали.

— Пойдем.

Махмут осмотрел телегу, винтовки, пулемет, задал несколько вопросов однопалому и решил отправить всю эту компанию в ЧК, но, вспомнив, что ни Крейза, ни Думского сейчас в Джаркенте нет, заколебался. У него возникла мысль допросить арестованных немедленно, а там будет видно — передать Крейзу их никогда не поздно.

Отведя в сторонку чоновца, Махмут шепнул ему:

— Дорогой, когда везли, они не сговаривались?

— Хы, — рассмеялся парень. — Я ждал, — что проболтаются, а они будто воды в рот понабирали. А то бы… Я ить кумекаю по-вашенскому. Смекнул бы, о чем стали калякать.

— Чего прикажете с имя делать, товарищ следователь, — заметив нерешительность Махмута, подскочил к нему с вопросом дежурный.

— Тех двоих рассадить по отдельности, а этого, — указал на однопалого Ходжамьяров, — ко мне на допрос.

И вскоре в небольшом, давно не беленном кабинетике Махмута, со стертым до белизны полом, невдалеке от стола, с тяжелым сумрачным взглядом стоял однопалый. Изредка он вынимал из кармана изуродованную руку, но тут же спохватывался и прятал ее за спину. Его грубое, словно вырубленное топором лицо было неподвижно. Иногда однопалый подносил к груди правую руку, сжатую в кулак. Он казался неимоверно большим, этот темный, как дубовая кора, кулачище.

— В кстау нашли винтовки. Ехали, ночевать остановились и нашли. Больше ничего не знаю, отпусти нас домой, начальник, — твердил однопалый.

— Зачем неправдой рот поганишь, — укоризненно качал головой Махмут.

— Зачем не веришь бедному казаху? — отвечал в тон однопалый и впивался Ходжамьярову в самые зрачки. — Спроси остальных или поедем с нами в аул, люди скажут, кто такой Оспан Итпаев, кто Гайнулла.

— А уйгур?

— Рядом живет, сосед.

— В аул зовешь, потому что до него за неделю не доехать.

— За неделю доедем.

— Почему, когда остановили вас, хотели убежать?

— Испугались. Как не понимаешь?

— Кому везли винтовки?

— В аул везли, бандитов стрелять. Скот бандиты угоняют. Плохо стало жить без винтовок. В каждой юрте надо винтовку держать. Большевик Ленин сказал, бедным казахам надо дать в руку винтовку. Почему не слушаешь Ленина? Ты разве не большевик?

Махмут усмехнулся с ожесточением. Эти же слова о Ленине и винтовках четыре дня назад, в этом самом кабинете говорил ему Самрат Кысырбаев из Байгазыра. Он явился в милицию в сопровождении десяти человек. И, видимо, так сильно накипело в душе и у Самрата, и у тех, кто явился с ним, что они, прежде чем начать разговор, долго кричали все разом, возбужденно размахивая руками и войлочными чабаньими шляпами. Потом спохватились и отошли к стене, и уселись там, возле стульев, на полу плотной кучкой на корточки. Только Самрат остался на месте. Его морщинистое, как высушенный урюк, лицо было злым. И сам он в пропыленном халате, из множества дыр которого торчали клочья грязной ваты, походил на голодного беркута.

Старик начал с того, что горе съело у него язык, что съело оно языки и у тех, кто пришел с ним, и поэтому они не могут ничего сказать. А затем, глотнув раскрытым ртом воздух, он стал жаловаться на советскую власть. Кричал, что когда-то она была хорошей, прогнала баев, дала беднякам скот, а теперь эта власть отвернулась от казахов и не она, а бандиты и воры хозяйничают в аулах, что минувшей ночью одна из таких банд сожгла Байгазыр. А жители аула не смогли дать ей отпор, потому что ни у кого не было винтовок. Ссылаясь, как и этот однопалый, на Ленина, Самрат настойчиво требовал оружие, без которого народ сейчас жить не может, и все ближе подступал к столу, с напряженной неторопливостью запахивая полы рваного халата.

В это время в кабинет зашел Алдажар. Он услышал, как жалуется на власть Самрат, и стал грозить, что заставит ответить всех, кто поносит ее, что бандиты — это выдумка. Сами казахи враждуют между собой, устраивают барымту, воруют род у рода скот, а после сваливают все на бандитов да на советскую власть.

Услышав эти обвинения, Самрат даже шляпу кинул на пол и вгорячах наступил на нее. Вскочили на ноги и сидевшие у стены. Кабинетик опять наполнился возмущенными голосами. Пришедшие кричали, что не они, а начальник милиции говорит лживые слова.

Чалышев тоже вскипел. Покачиваясь, подошел он к Самрату и секунду глядел на него прищурено, потом по-бычьи распахнул замутневшие глаза и тяжело шагнул еще немного вперед, отстегивая кобуру, но сразу же обмяк, вернулся к столу и с набрякшим лицом повторил: «На советскую власть жаловаться вздумали, а?» — и, положив руку на край стола, поглаживал сукно быстрыми движениями, и эти движения словно хотели пригладить ненужную вспышку, сравнять все только что происшедшее. Махмут тогда впервые подумал, что Алдажар, оказывается, может быть совсем другим человеком. Что он неправ, зря горячится и поэтому не так, как следовало бы, говорит с людьми. Кто не знает в Джаркентском уезде Самрата Кысырбаева из Байгазыра. Ему не одну сотню винтовок можно доверить, и он никогда не использует, не повернет их против советской власти.

«Самрат не повернет, а этот… однопалый?»

На том самом месте, на котором четыре дня назад стоял Самрат, сейчас, опустив плечи, разглядывал исподлобья кабинетик явный враг. В этом Ходжамьяров с каждой минутой убеждался все больше. Однопалый здоровой рукой набирал из шакши насыбай и отправлял его в рот.

— Вот, смотри, — показал ему Махмут винтовку, — если бы в кстау пролежала, как говоришь, такой чистой не была бы. Ты же сам сказал, что кстау без крыши, завалилась наполовину.

— Может, недолго лежала, — поднял однопалый глаза. В них метнулись угарно-недобрые огоньки.

Махмут не верил ни одному слову этого человека, и в сердце у него круто закипала ненависть.

— Слушай, тебя Оспан зовут?

— Оспан, я уже сказал.

— Так вот, Оспан, врешь ты все, — выдохнул зло Махмут, тяжело вставая. — Я ведь повезу тебя в кстау, где оно? Не найдешь или укажешь на первое попавшееся. А там никаких следов, что винтовки лежали. Как тогда?

— Степь большая, мы нездешние, без дороги ехали. Ночью на кстау наткнулись. Может, не найду, — по вывернутым толстым губам Оспана скользнула еле приметная усмешка. «Не трать зря времени на допрос, — говорила она. — Все равно ничего не скажу. Даже под страхом смерти».

Махмут знал цену таким усмешкам, но он уже не мог, не имел права отступать. Он решил во что бы то ни стало заставить этого человека с темной, как ночь, душой понять, что запираться бесполезно. И его упорству противопоставить свое, еще более сильное упорство.

— Ой, Оспан, Оспан! Перед тобой не ребенок. Я знаю, что могут сделать двадцать винтовок и пулемет в крепких руках, — покачал головой Махмут.

— Ты правильно говоришь, много могут сделать.

— Но еще больше может сделать народ с теми, кому ты вез винтовки. И тебе все равно придется рассказать, кому их вез, кто послал тебя.

— Почему считаешь, что придется? — в глазах однопалого мелькнуло любопытство.

— Поймали-то вас с оружием. За это грозит расстрел. Вас трое. Один не скажет, а почему все должны молчать? Кто-нибудь не захочет зря умирать. Ведь если расскажет, тогда его могут не расстрелять.

Однопалый от этих слов вздрогнул, подался к Махмуту и, опустив крутой подбородок, неожиданно спросил;

— В чеку нас отправишь?

— Отправлю.

— Завтра отправишь? Так думаю. Ночью не будешь отправлять, побоишься, что убежим.