Игра в «Потрошителя» - Альенде Исабель - Страница 69

Ни о чем таком Аманда не догадывалась — она держала Аларкона в курсе игры только потому, что он был другом Миллера, и еще потому, что они с дедом были единственными из взрослых, которых хоть сколько-нибудь интересовала игра.

— Где Райан? — спросила Аманда уругвайца.

— Перемещается с места на место. В движущуюся цель труднее попасть. Аманда, Миллер — это не Джек Потрошитель.

— Знаю. Как я могу ему помочь?

— Побыстрее обнаружить убийцу. Ты и твои игроки — мозг операции, Миллер — карающая рука.

— Вроде агента ноль-ноль-семь.

— Только без шпионского инвентаря. Никаких смертоносных лучей в карандаше или реактивного двигателя в ботинках. Один Аттила да экипировка «морского котика».

— Что за экипировка?

— Не знаю: думаю, гидрокостюм, чтобы не плавать голышом, и нож, в случае если нападет акула.

— Он живет на катере?

— Информация конфиденциальная.

— Территория колледжа составляет сорок гектаров парка и дикого леса. Тут водятся койоты, олени, барсуки, скунсы и несколько диких котов, но люди здесь не ходят. Это хорошее место для того, кто хочет скрыться, а я могу носить ему еду из кафетерия. Еда здесь вкусная.

— Спасибо, мы будем это иметь в виду. В настоящий момент Райан не может связаться с тобой или с кем-то еще, поэтому передающим звеном буду я. Я тебе дам секретный номер телефона. Набираешь, ждешь, пока он прозвонит три раза, прерываешь связь. Сообщений не оставлять. Я сам найду тебя по звонку. Мне нужно действовать осторожно — за мной следят.

— Кто?

— Твой папа. То есть полиция. Но это не важно, Аманда, я могу их сбить со следа, не зря же я в юности несколько лет морочил голову полиции Монтевидео.

— Ради чего?

— Ради идеализма, от которого давно излечился.

— В старину было легче водить полицию за нос, Педро.

— Не волнуйся, это и сейчас несложно.

— Ты умеешь входить в чужие компьютеры, как хакер?

— Нет.

— А я думала, что ты — кибернетический гений. Разве ты не работаешь с искусственным интеллектом?

— Компьютеры по отношению к искусственному интеллекту — все равно что телескопы рядом с астрономией. Зачем тебе хакер? — спросил уругваец.

— Хорошее подспорье для моей линии расследования. Нам, игрокам в «Потрошителя», весьма пригодился бы хакер.

— Когда придет время, смогу кого-нибудь найти.

— В качестве связного используем моего сыщика. У нас с Кейблом особый код. Кейбл — это мой дедушка.

— Я знаю. Ему можно доверять?

Аманда ответила ледяным взглядом. Они чопорно простились у дверей колледжа под пристальным взглядом сестры Сесиль. Шотландка питала особую привязанность к Аманде Мартин: обеим нравились жесткие скандинавские детективы, а в припадке доверия, о котором она впоследствии пожалела, девочка рассказала, что расследует кровавую резню, предсказанную Селестой Роко. Пожалела потому, что с тех самых пор сестра Сесиль, которая отдала бы любое сокровище за право участвовать в игре, если бы только дети ей это разрешили, постоянно выпытывала, как продвигается расследование, и было очень трудно что-то от нее скрыть или обмануть ее.

— Очень приятный человек этот уругваец, — произнесла она тоном, тотчас же насторожившим Аманду. — Как вы познакомились?

— Через одного друга семьи.

— Он имеет какое-то отношение к игре в «Потрошителя»?

— Что вы, сестра! Он пришел потому, что я должна приготовить презентацию для урока по общественному праву.

— Почему тогда вы шептались? Мне показалось, что между вами есть какая-то тайна…

— Профессиональный порок, сестра. Подозревать — ваша обязанность, правда?

— Нет, Аманда. Моя обязанность — служить Иисусу и воспитывать девочек. — Шотландка улыбнулась, выставив крупные, будто костяшки домино, зубы.

Суббота, 24 марта

Первую неделю своей новой жизни человека, скрывающегося от правосудия, Райан Миллер плавал по заливу Сан-Франциско на катере, который достал Аларкон: «Беллбой», пяти метров в длину, с маленькой каютой, мощным мотором «ямаха» и правами на чужое имя. Ночами он причаливал к берегу в бухтах, иногда вместе с Аттилой покидал катер, и они пробегали несколько километров в темноте: только так можно было размяться, да еще поплавать немного, соблюдая величайшую осторожность. Он мог бы провести в этих водах несколько лет, так и не предъявив права и не встретившись с представителями власти, если, конечно, не заходить в многолюдные порты: для судов береговой охраны здесь было слишком мелко.

Миллер хорошо знал залив, много раз ходил по нему на веслах и под парусом, ловил с Аларконом осетра и морского окуня, и это облегчало ему жизнь изгоя. Он знал, что ему ничего не грозит в таких местах, как Ривьера Беззубых, сленговое название крошечного порта, где полно было ветхих лодок и плавучих домиков, чьи обитатели, покрытые татуировками, со скверными зубами, мало говорили между собой и не смотрели в глаза чужакам; или в устьях рек, в деревушках, где жители выращивали марихуану или варили амфетамин и ни в коем случае не хотели привлекать к себе внимание полиции. И все же очень скоро теснота катера сделалась нестерпимой как для человека, так и для собаки, и они стали скрываться на суше, разбивая лагерь в лесу. У Миллера было мало времени, чтобы подготовиться к бегству, но он захватил с собой все необходимое: ноутбук, разные удостоверения личности, наличные деньги в водонепроницаемой и несгораемой сумке и часть экипировки «морского котика», больше из сентиментальных соображений, чем ради практической пользы.

Три дня они с псом скрывались в Винго, городе-призраке в округе Сонома, со старым, заброшенным, совершенно проржавевшим мостом, деревянными сходнями, выбеленными солнцем, и домами в руинах. Они бы задержались и дольше в компании уток, грызунов, оленей и незримо присутствующих духов, которыми славился Винго, но Миллер боялся, что с наступлением весны в это место потянутся рыбаки, охотники и туристы. Ночами, лежа в спальном мешке, под свист ветра в заброшенных домах, чувствуя тепло Аттилы рядом с собою, Миллер воображал, будто Индиана лежит рядом, прижавшись к нему, положив голову ему на плечо, и ее рука покоится на его груди, а крутые завитки волос щекочут губы.

На третью ночь в заброшенном селении Миллер впервые осмелился позвать Шарбат. Она пришла не сразу, но явилась не тем смутным или покрытым кровью призраком, какой мучил его в кошмарах, но девочкой, какую он помнил, невредимой, с испуганным лицом, в цветастом платке и с братишкой на руках. Тогда он смог попросить у нее прощения и пообещать, что обойдет целый свет, но разыщет ее; и в нескончаемом монологе поведать ей то, что никогда никому не откроет, только ей, ведь никто не хочет знать, что такое на самом деле война, всем подавай героическую версию, очищенную от ужасов, и никто не хочет слушать солдата, который делится своей мукой; а он может, например, рассказать, что после Второй мировой войны обнаружился потрясающий факт: лишь один солдат из четверых стрелял на поражение. Тогда военную подготовку изменили так, чтобы сломить это инстинктивное отвращение и добиться того, чтобы малейший стимул вызывал автоматическую реакцию, мускульный рефлекс, заставляющий нажимать на спусковой крючок; теперь девяносто пять процентов солдат убивают не думая — поразительный успех; но никто еще не разработал методику, чтобы заглушить колокольный звон, неистовый набат совести, раздающийся позже, после боя, когда нужно снова встраиваться в нормальный мир, где есть время подумать, — и тогда начинаешь видеть кошмары и испытывать стыд, и ни алкоголь, ни наркотики не облегчат мучений. Ярость накапливается, не находит выхода — и одни ищут драки в барах, а другие избивают жену и детей.

Он рассказал Шарбат, что принадлежал к горстке отборных воинов, лучших в мире. Каждый из них — смертоносное оружие, их ремесло — насилие и смерть, но иногда совесть оказывается сильнее подготовки и всех красноречивых оправданий войны — долга, чести, родины, — и некоторые солдаты видят разрушения, которые они причиняют везде, куда идут воевать; видят товарищей, сраженных вражеской гранатой, истекающих кровью; видят тела мирных жителей, случайно замешавшихся в схватку, женщин, детей, стариков, и спрашивают себя, за что они бьются, какую цель преследует эта война, оккупация страны, страдания людей, точно таких же, как они сами; и что, если вражеские танки ворвутся в их кварталы, сровняют с землей их дома, насмерть задавят их детей и жен; и спрашивают себя также, почему следует хранить верность нации, но не Богу, не собственному врожденному чувству добра и зла и почему они должны вновь и вновь сеять смерть и как им жить с тем чудовищем, в какое они превратились.