Зов пустоты (СИ) - "Lone Molerat" - Страница 24

— Ведите, — голос Харона показался ей незнакомым. — Договорим снаружи.

— Я останусь, — помотала головой Эмили. — Харон, извини. Я не могу уйти.

— Потом может быть поздно! — скриптор в отчаянии уставился на Эмили. — Харон, скажите ей!

— Я уже всё сказал, — в голосе гуля не было и тени эмоций. — Решать не мне.

*

К комнате Мэксона пристроили снаружи закуток — Эмили могла бы поклясться, что ещё днём этого сооружения не было. Участок коридора отгородили высокими ширмами, поставив в эту импровизированную прихожую койку, заправленную чистым бельём, и колченогий стул.

— Это для меня, что ли? — покачал головой Харон. — Да они совсем рехнулись.

Дверь комнаты была приоткрыта. Видно было, что хозяин старательно прибрался в своих покоях — но мелочи всё равно выдавали его незримое присутствие. Игрушечная машинка, задвинутая в самый дальний угол самой верхней полки. Забытая на подоконнике книжка — Томас Мэлори, «Смерть Артура», ну надо же. Затёртый, но не до конца, детский рисунок на стене: рыцарь с невероятно огромным мечом в руках, бросающийся наперерез супермутанту…

— Ты, наверное, ужасно злишься на меня, — пробормотала Эмили, остановившись посреди комнаты. — Просто я…

— Просто ты не можешь иначе, — злости в голосе Харона не было, скорее — грусть. — Как я не могу стать гладкокожим красавцем, так и ты не можешь перестать быть хорошей девочкой.

Она угрюмо смотрела себе под ноги. Похожий паркет был в Убежище, в кабинете Смотрителя. Но сейчас воспоминания не вызывали ни боли, ни тревоги. Лишь лёгкое удивление, как изящное решение головоломки.

— Только не знаю, справлюсь ли я на этот раз с последствиями твоего альтруизма, Эми. Я не смогу защитить тебя здесь.

Защитить. Слово всколыхнуло в усталом мозгу какую-то ассоциацию. Эмили машинально потянулась к кобуре — и вздрогнула, лишь сейчас обнаружив, что та пуста.

— «Магнум»…

— У меня, — успокоил её Харон.

— Они разрешили тебе оставить оружие?

— Разрешили, — в его голосе прорезалось раздражение. — Как это великодушно с их стороны, правда? И комнату выделили, и на Совет пустили. Только будь я проклят, если уже завтра они не выставят нам счёт за каждый стакан воды и каждое доброе слово.

— Так и будет, — согласилась она.

— Тогда зачем?

Эмили молчала. Нечего было сказать. Мысли путались.

— Если хочешь побыть одна, так и скажи, — неожиданно ласково произнёс Харон. — Я же всё понимаю, маленькая.

Она нерешительно кивнула. Не то чтобы ей действительно хотелось остаться одной. Просто стыдно было смотреть в глаза Харону — за то, что она вынудила его прийти в Цитадель, за то, что втянула во всю эту мутную историю с ГЭККом. Господи, остался ли на Пустоши хоть один человек, которого она не подвела?

— Только оставь мне «Магнум», — попросила Эмили.

— Зачем?

— Мне так спокойнее. Раз уж мы здесь, в лагере Братства — лучше держать оружие при себе, верно?

Харон кивнул. И, помедлив немного, положил револьвер на стол.

— Ты тоже отдохни, — Эмили погладила его по руке. — И я постараюсь уснуть.

— Эми, — он до боли, до хруста сжал её пальцы. — Я тебя люблю.

Он никогда этого не говорил.

— А я тебя, — она поймала взгляд Харона — и не смогла его выдержать.

*

Эмили думала, что, оставшись одна, наконец сможет дать волю слезам. Но слёз не было. Ни слёз, ни надежд — если у неё и оставались какие-то безумные мысли о том, что папа жив, то встреча с доктором Ли рассеяла их без следа.

За стеной было тихо, будто шумная и многолюдная Цитадель в одночасье опустела. Про них с Хароном словно бы все забыли. Только Лэниган заглянул незадолго до полуночи. Сказал, что ему надо закончить дела и что в путь они отправятся на рассвете; Эмили, в общем, было всё равно. Рассвет так рассвет.

Можно позвать Харона. Эта мысль была очевидной и, может быть, верной — но нет. Ему не понравится, что Эмили лежит здесь с открытыми глазами и слишком внимательно смотрит в темноту. Ему и так слишком многое не нравится, и, видит Бог, она не знает, как это исправить…

…Она честно пыталась заснуть, но ей мешали голоса. Ничего такого особенного. Просто голоса в темноте.

Шестилетняя девочка сидит на руках у папы, уткнувшись лицом в белый халат, и украдкой улыбается. Она ждала папу с ночного дежурства — и дождалась. И пусть он ругается сколько влезет, но у них есть эти несколько общих минут, украденных у сна.

— Милли, и что же ты, всю ночь с книжкой просидела? — возмущения в его голосе куда меньше, чем он пытается изобразить. — Я же говорил: приду поздно. Ты совсем не отдохнула, а скоро рассвет.

Рассвет — это просто слово. Девочка его знает, как и чертовски много других слов. Сейчас она читает Библию. Там всё правда, так сказал папа. И это любимая книга мамы. Наверное, у мамы просто не было в детстве «Сказок народов мира». Девочка как раз добралась до Евангелия от Матфея, и ей жаль апостола Петра. «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня» — получается, как будто он предал Иисуса, а он же не нарочно. Пётр просто растерялся и испугался, ведь всё это так сразу на него навалилось.

— Ты ходил к миссис Ролстон, да? — спрашивает девочка.

Папа молча кивает. Миссис Ролстон совсем уже старенькая, у неё рак лёгких четвёртой стадии, и это инкурабельно. Можно сказать «неизлечимо», но девочке нравится говорить на языке взрослых. Всё равно же потом придётся переучиваться.

— Она умерла?

— Милли, солнышко… — он проводит рукой по её волосам. Видно, что папа не хочет об этом говорить, но девочка учится называть вещи своими именами.

— Так умерла или нет?

— Да, — папа тяжело вздыхает.

Миссис Ролстон девочке тоже жаль. Она пекла ужасно вкусное печенье, и волосы у неё были чудно̀го фиолетового оттенка.

— А она воскреснет? — девочка смотрит на Библию, словно в поисках поддержки.

— Нет, солнышко. Люди не воскресают.

— Лазарь же воскрес, — она обиженно закусывает губу. Что-то здесь не так. Может, миссис Ролстон просто не была достаточно добродетельна (это слово девочка до конца не понимает)? Но ведь мама тоже не воскресла? Или папа всё-таки что-то перепутал, и в этой книжке не всё правда?

Но она не задаёт все эти вопросы. Пока — не задаёт. Уже рассвет, пусть даже в Убежище настоящих рассветов не бывает, и она ужасно хочет спать. Папа укрывает её одеялом, целует в щёку — и сквозь сон девочка спрашивает:

— Пап, а кто такие фарисеи?

Девочке десять лет, и она впервые взяла в руки оружие. Это всего лишь пневматическое ружьё, до того старое, что, того и гляди, распадётся на части прямо у неё в руках. И всё-таки есть в нём что-то от настоящего орудия убийства. Что-то пугающее и завораживающее.

— Что, не угадал с подарком? — спрашивает папа — вроде бы и шутливо.

Девочка не может точно ответить. Не в этот раз. Ружьё — это здорово, конечно, любой мальчишка в Убежище душу бы продал за такое… Просто — ей-то оно зачем?

Но девочка скорее откусит себе язык, чем расстроит папу — и она радостно улыбается, изображая охотничий азарт, и спускается вслед за папой в реакторный отсек, чтобы пострелять по радтараканам. И вот её первая мишень, как по заказу — здоровенное насекомое, действительно мерзкая тварь, злая и опасная. Но девочка медлит. Как только она выстрелит, таракан умрёт, по-настоящему умрёт. А она ещё не убивала.

— Я не могу! — говорит она.

— Конечно, можешь, — папа смотрит ей в глаза.– Я не всегда смогу быть рядом. Придется тебе научиться постоять за себя.

Это, пожалуй, не те слова, которые ей бы хотелось услышать в свой день рождения.

— Так что, Милли, не торопись, задержи дыхание, прицелься и нажми на спуск.

Она так и делает.

— Молодец! Одним радтараканом меньше, — похоже, папа действительно рад. А у неё так редко получается его порадовать… — Эй, Джонас, сфотографируй нас с охотником на крупную дичь!

И девочка стоит рядом с папой, пока Джонас возится с камерой, и старается встать так, чтобы радтаракан не попал в кадр. Пусть лучше на снимке будут только они с папой — и ни намёка на смерть. Потому что вся эта история про Лазаря — враньё, уж это-то она знает.