Не прикасайся! (СИ) - Веммер Анна - Страница 23

 Свет из смежной комнаты падает на девушку, открывая то, что я не заметил раньше. Она вся в синяках и ссадинах. Разбитая коленка, огромный синяк на плече, зажившая, но еще не исчезнувшая царапина на животе. А еще шрамы от той аварии. От операции, от осколков. Сколько же она натерпелась.

 - Настасья... ответь мне, пожалуйста. Почему ты плачешь?

 - Я...

 Голос  -  как шелест листьев, почти неслышен даже в абсолютной тишине квартиры.

 - Я устала, я... так больше не могу. Отпусти меня, пожалуйста, ты же знаешь, что я не могу...

 Сколько времени я ее мучил? Мне казалось, безумно мало, даже сейчас я чувствую сожаление, выходя из нее, укладывая девчонку на постель рядом. И одновременно хочется двинуть себе же в челюсть, потому что для нее это явно слишком. Раз за разом доходить до крайней точки, и падать в пропасть, кончать, а потом снова погружаться в чувственное напряжение. Для слепой девчонки это практически сенсорная перегрузка, ее бьет мелкая дрожь, и я чувствую горький привкус злости на себя.

- Тише, детка… не бойся. Прости, я перегнул палку. Очень сложно остановиться, попробовав тебя…

- Саша… - Она всхлипывает. – Молчи! Я прошу тебя, замолчи! Оставь мне хоть что-нибудь от дурацкой влюбленности. Я тебя никогда больше не увижу. Почему ты не можешь просто исчезнуть?!

Меня очень давно так никто не называл. Наверное, с тех пор, как умерла мама. Имя Алекс прочно прикипело еще в школе. Кажется, тогда было модно сокращать имена на западный манер. Кристина – Крис, Серега – Серж, а я стал Алексом. Когда начал тренировать, долго привыкал к официальному «Александр Олегович», а теперь тихое грустное «Саша» рвет нахрен душу.

 - Прости.

Я не знаю, за что извиняюсь, потому что не изменил бы ни минуты близости с Настасьей. Даже под угрозой немедленной казни бы не изменил.

 - Поспи.

Наверное, я должен уйти в гостиную, но не могу заставить себя сдвинуться с места. Смотрю на нее, жадно запоминаю черты лица. Во сне Настасья совсем другая. Такая же красивая, но еще и расслабленная. Крошечная, привыкшая спать клубочком, как котенок. Я касаюсь шрама прямо рядом с глазами. Напоминание об аварии, о плате за дурацкую, как она сказала, влюбленность.

Я сижу рядом с ней до самого утра, а потом, когда первые лучи рассвета проникают в комнату, отправляюсь за телефоном. Все внутри восстает против этого решения, но я должен позвонить ее отцу. Даже если придется расплатиться за слабость и ночь с Анастасией Никольской.

 - Слушаю. - Голос ее отца уставший, но не сонный.

 - Это Крестовский. Я ее нашел. Спит у меня. Можете забирать.

 - Понял, еду. В порядке?

 - Расстроена. Испугалась. Но, думаю, очухается.

 - Понял, спасибо. Буду через час максимум.

У меня есть целый час, чтобы на нее насмотреться. И запомнить, выжечь в памяти каленым железом момент, когда она все же просыпается. Не понимая, где находится, не слыша, что я рядом, просто открывает глазки и несколько секунд будто верит, что тьма ей приснилась. А когда сонливость слетает, и наступает жестокая реальность, у Настасьи вырывается тихий вздох, почему-то очень похожий на всхлип.

И вот теперь мне окончательно становится хреново. Каждый день просыпаться с надеждой, что тьма рассеется и понимать, что чуда не произошло… да что такого эта девчонка сделала мирозданию, что оно так с ней обошлось? 

14 - Настасья

 Когда отключается один орган чувств, другие начинают работать на все двести процентов  -  я знаю это не понаслышке. До тех пор, пока не ослепла, я и не подозревала, что мир полон звуков и запахов. Что свой запах есть у солнечного света, у пустого кинозала, у льда. Не представляла, сколько звуков таит в себе тишина. Поначалу я неделями не могла спать, привыкая к новому миру вокруг.

 Сейчас ощущение схожее. Меня словно резко швырнули на глубину, и оставили  -  плыви. А я не могу, я захлебываюсь и задыхаюсь. Миллион раз представляла себе нашу близость, она снилась, наваждением преследовала меня с того самого момента, как я влюбилась. А в реальности все оказалось совсем иначе.

 И сейчас я едва соображаю, что происходит, где я вообще нахожусь и с кем. Все вокруг чужое. Запахи, звуки, это не мой дом, это совершенно незнакомое место. Оно пугает отголосками воспоминаний о прошедшей ночи. А тело помнит чужие руки, и мелкая дрожь бьет с каждой минутой все сильнее.

 Наверное, давление на нуле, очередной приступ гипотонии. Меня подташнивает от переизбытка ощущений. Кожа настолько чувствительная, что ткань платья кажется болезненно-грубой. И сердце бьется в таком сумасшедшем ритме, что даже страшно.

 - Настасья, - слышу голос отца.  -  Собирайся. Мы идем домой.

 Я знаю, что в комнате двое, но слышу только отца. Алекса для меня словно не существует, он стоит в стороне и наверняка смотрит в окно или в экран смартфона. Не на меня. Я помню небрежное скучающее «можете забирать». Я помню, как внутри все свело от боли и обиды, потому что меня эта ночь морально уничтожила, а для него  -  просто пара часов для разрядки. Я думала, смогу выдержать, сумею запомнить свой первый раз, потому что второго может и не случиться, но оказалась слабее, чем думала.

 За сорвавшиеся с губ слова, за слабость и слезы до сих пор стыдно. Губы помнят чужой вкус, а еще их невольно касается легкая улыбка. Крестовский отомстил. Должно быть, он доволен.

 Я пытаюсь подняться, но ноги почти не держат. Мысленно прошу помощи, умоляю не заставлять снова просить вслух, и вселенная слышит мольбу: кто-то (Боже, конечно, я знаю, кто  -  от прикосновения словно бьет током) вкладывает мне в руку трость.

 И снова одна. Бреду к выходу, ощупывая пространство перед собой, и в коридоре отец все же берет меня под руку, чтобы вывести на улицу. Я слышу, как он прощается с Крестовским:

 - Ну, спасибо. Завтра в девять, все обсудим.

 - Конечно. Будьте осторожны.

 За нами захлопывается дверь, и я вздрагиваю от громкого звука. В полной тишине мы спускаемся на парковку. У нее тоже свой особый запах. Сегодня он тревожный, щедро сдобренный нотками мокрого асфальта и сигаретного дыма.

 Папа помогает мне забраться в машину. Я не могу долго выдерживать тишину, она почти физически давит на меня.

 - Прости, - говорю я.

 - За что?  -  равнодушно спрашивает отец.

 За что? Не знаю. За интервью? За совершенную ночью глупость? За детскую влюбленность? За то, что не справилась, сдалась? Что не стала дочерью, о которой он мечтал? Наверное, лишилась этого шанса в тот момент, когда оборвала мамину жизнь  -  и за это тоже можно сказать «прости»? Вряд ли.

 Интересно, он понимает, что было между нами с Крестовским? Мне бы очень хотелось, чтобы не понимал. Чтобы ночь была только моей. Я запомню те моменты, когда было хорошо, а минуты, в которые умирала, забуду. Когда казалось, что больше не выдержу нового витка возбуждения и разрядки, что сердце остановится от новой ласки, было страшно. А когда он ловил отголоски моего наслаждения и прижимал меня к себе, было так хорошо, как никогда еще не было. Потом я ненавидела себя за неумение быть холодной и бесчувственной. Потом ненавидела его за жестокость. Потом засыпала и любила, потому что не любить уже не умею. Это чувство за пять с лишним лет стало частью меня.

 Я в любом случае запомню прошедшую ночь. Она  -  мое наказание и награда одновременно.

 - Пап... - снова делаю попытку как-то объясниться.  -  Извини, что убежала. Я просто...

 - Дома поговорим, - отрезает отец.

 Ненавижу эту фразу! У нее вкус тревоги, она будто вытягивает из тебя светлые краски, оставляя только черную палитру.

 Мы подъезжаем к дому, и я, не дожидаясь, когда кто-то из охраны кинется помогать, сама вылезаю и бреду к дому. Здесь мне все знакомо, ощущение беспомощности и неизвестности исчезает. Но легче не становится. А когда я вхожу в гостиную, то слышу голоса. Их так много, что я теряюсь, не могу разобраться в совершенно несвойственных дому звуках. Потом медленно доходит, и у меня вырывается радостный возглас: