Сердце волка - Хант Диана - Страница 44

А я… Так сложилось, что ближе Андре у меня никого не было. Мама? Да, мы были очень близки, но и как-то далеки, что ли. Мама, стремительно угасшая после смерти отца, превратившаяся из полной сил, энергии и красоты женщины в свою бледную тень, всегда была мыслями где-то далеко от меня. И кажется, чувствами часто тоже… Отец… Я плохо помню его, если бы не портреты в галерее и маминой спальне, я не вспомнила бы даже его лица.

И Андре… Я думала, ближе у меня никого нет и быть не может… Но, о чем он думает, я не знала никогда. Я очень хотела понять его, чем руководствуется, чем живет, и такое впечатление, что одновременно понимала, что бесполезно. Я знала о его чувствах, но ровно столько, сколько он сам показывал мне. Ведь пока он не заговорил о них, я и не догадывалась, и что-то мне подсказывает, что виной этому не только недостаток опыта…

Я обвела взглядом осиротевшую поляну. Тлеющие угли костра, мой заплечный мешок опирается на плоские походные сумки женщин, которые при переходе они крепят за спиной. На нижней ветке дерева висит короткая туника Лил, колышется на ветру.

Я почувствовала себя такой одинокой и покинутой, что в глазах защипало. Запрокинув голову к небу, я принялась яростно и часто моргать. Пусть я и одна, но эти надменные женщины могут появиться в любой момент, они же не ходят, а бесслышно скользят над землей! Пусть не думают, что мне стыдно за свои слова… Я ничуточки, ни капельки не жалею! Я сказала, что думала, и, если надо будет, повторю еще много раз!

Быстрым, словно вороватым движением я смахнула предательскую влагу с ресниц и спустилась к бирюзовой кромке воды. Опустилась на корточки и, протянув руку, обмакнула пальцы. Стоило только вспомнить, какая теплая и ласковая вода в этом озере, по телу пробежала приятная дрожь. Тут же захотелось усесться на самый край, прямо на эту красноватую и густую траву, и свесить в озеро ноги, и сидеть, не думая ни о чем… просто болтать ногами в этой волшебной воде.

Я с сомнением уставилась на узкие бриджи — настолько узкие, что не закатаешь. Надо бы снять. Но что, если, воспользовавшись моим одиночеством, сюда нагрянет, не дай Богиня, Грэст, или Вирд, или Рив…

И вот ведь Вилла! Она знала, что они где-то здесь, и все равно оставила меня одну, подумалось мне. И Лил, и Фосса! Они меня ненавидят.

А может, пронеслась следующая мысль, они поэтому так легко и оставили меня? Потому что знали, что, как бы то ни было, я под присмотром, в безопасности? Решив не рассуждать о том, безопасно или небезопасно оставаться без штанов в одиночестве, я все-таки избавилась от узких бриджей и, плюхнувшись на пышную сухую траву, свесила ноги в воду.

— Все-таки, — сказала я вслух, назидательно поднимая палец. — Если они и захотят что-то мне сделать, то вряд ли штаны их остановят. Пусть и кожаные.

С этой мудрой мыслью я принялась с наслаждением болтать ногами, ощущая, как снизу поднимаются волны тепла и беззаботности, растекаясь вверх по телу.

Над поверхностью водной глади носятся крупные стрекозы с прозрачными, сверкающими в солнечных лучах крыльями, перебирают длинными тонкими ножками водомерки, прямо над головой разливается на все лады птичий хор из множества голосов. Легкий порыв теплого ветра донес сладкий, чуть дурманящий аромат, и я внезапно поняла, как здесь спокойно, как ласково.

Никуда не надо идти, бежать, нестись, ни о чем не надо думать… Потому что каждое движение противно этой царящей вокруг гармонии. Человек — это даже не жухлый прошлогодний лист, это пылинка на ветру, и природная мощь сама знает, как распорядиться этой пылинкой. Она может думать, мечтать, планировать, но крепкий упругий ветер уже подхватил ее и несет куда-то в стремительном потоке таких же пылинок, якобы по задумке природы отдельных и выбирающих, где она станет недостающей деталью в узоре… И даже сам ветер — эта движущая сила, — который способен изменить течение жизни миллиона таких пылинок, — сам суть такой же узор на поверхности вечности и никогда не проникнет в самую суть ее глубины.

Все, что было со мной, — просто танец пылинки под дуновением ветра… и все, что будет, тоже. Ничто не имеет значения, решительно ничто. Перед моим внутренним взором проносились картинки из прошлого, с самого детства, и они на фоне этой прозрачно-бирюзовой воды были тем, чем являются, картинками, химерами, приходящими из ниоткуда и стремящимися в никуда. А потом и то, что я видела реальным зрением, как будто приподнялось невысоко, а по изображению прошла легкая рябь, словно рыбка вынырнула слопать мошку или комара, и от прикосновения ее губ к поверхности начали растекаться один за другим круги.

Я даже сама подивилась собственной смелости, осознав, что мне не страшно и ничто не кажется пугающим или хотя бы удивительным.

Я помотала головой, думая, что сейчас наваждение исчезнет, но ничего не исчезло. Мир оставался таким же: химероподобным, прозрачным, волшебным и ненастоящим, управляемым какой-то мощной неведомой силой, которая тоже не имеет значения, потому что нет вообще ничего, что имело бы значение…

Поверхность воды рядом с моими ногами дрогнула, натянулась, подалась вверх, обрисовывая то ли выпирающий из воды шар, то ли мяч, и, не успела я додумать, чтобы это могло быть, прямо передо мной вынырнула чья-то голова на длинной тонкой шее, следом показались плечи — существо, похоже, женского пола, потому что еще немного — и над водой показались круглые холмики грудей и тонкие, изящные, уходящие под воду предплечья.

От того места, где она вынырнула, пошли медленные и плавные круги.

Стоило потокам воды соскользнуть, подобно тонкому покрывалу, с кожи существа, как волосы цвета зеленого золота слегка подпрыгнули и легли пышными красивыми волнами, рассыпаясь по поверхности воды, точно их высушили и красиво уложили нефритовыми щипцами.

На меня уставилась девушка с бледной, даже чуть в голубизну кожей и огромными, вдвое, а то и втрое больше человеческих, глазами-блюдцами в бархате черных ресниц. Глаза ярко-зеленые, выразительные и смотрят одновременно удивленно и проникновенно. Маленький курносый нос, торчащие трамплином нежно-розовые губы.

Я уставилась на ундину во все глаза. До последнего думала, что Вилла надо мной насмехается, а остальные ей подыгрывают. Поэтому с жадным вниманием изучала ундину, а та, в свою очередь, не менее пристально разглядывала меня, точно ей кто-то сказал, что люди — выдумка, и вот она впервые увидела человека и не знает, как на него реагировать.

Ожерелье из розовых раковин и кораллов обвивает длинную изящную шею и спускается на упругую грудь. Мне даже вспоминать не нужно энциклопедию дальних земель, и так ясно, что раковины морские, в озере таким взяться неоткуда. В центре розового ожерелья белеет крупная, с перепелиное яйцо, идеальной формы жемчужина.

Я снова поднялась взглядом вверх, вновь отметив, что черты лица ее хоть мелкие, но изящные. Лицо гладкое, без единого намека на мимическую складку у губ, скулы широкие, и кожа словно натянута.

Легкий кивок головы — то ли ундина поприветствовала меня, то ли кивнула каким-то своим мыслям. Кажется, Пепа рассказывала, что они поют, а вот о том, что разговаривают, не упоминала.

Вода перед ундиной чуть забурлила и натянулась, и с легким всплеском, обрушившим потоки воды, над поверхностью вытянулись длинные, тонкие руки с изящными кистями. Я даже отпрянуть не успела, так внезапно это произошло, когда увидела, что на пальцах ундины болтается тонкая цепочка из белого металла, заканчивающаяся вытянутым зеленым камнем.

Быстро и в то же время изящно ундина протянула ожерелье мне, камень блеснул изнутри зелеными сполохами.

Несмотря на то что руки ундины оказались на поверхности, она будто стояла в воде так же ровно, не пошелохнувшись.

Я осторожно нагнулась и протянула вперед руки, принимая из ладоней ундины камень на белой цепочке. Пальцы у нее оказались прохладными, но прохлада эта такая приятная, как вода в озере под дождем, про такую еще говорят, «как парное молоко». Кожа не настолько горячая, чтобы обжигать, но и не холодная, а с приятной прохладцей.