Ростки миров (СИ) - Игнатов Михаил - Страница 5

Игниус заскрипел зубами в бессильной ярости и зачерпнул чашу воды не из реки, как положено жрецу её, а из заполненного служкой загодя ведра. Не дотянуться до воды, уж какую неделю. Омыл там же вторую чашу, жертвенную и обернулся к мрачно смотрящей толпе. Никто дураком не был, все видели, как день за днём уходит вода. Все молитвы стали чаще бить. А где толк?

— Чада родные, самые любимые богини нашей добросердечной, помолимся же, — жрец глядел в глаза стоящих перед ним и видел там отражения тьмы, неподвластной лучам огненного колеса, что клубилась на том берегу и пробиралась в сердца людей страхом и отчаяньем.

— Милосердица наша, спасительница Гмаранга. Благодарим за день новый, день светлый, свободный от страха быть пожранными. Славится имя твоё нами и детьми нашими и будет так во веки вечные. Помним мы подвиг твой и никогда не забудем, а верим в то, что наступит день твоего исцеления.

Игниус передал чаши своему преемнику. Не отскобленные толком от чернил после вчерашнего переписывания преданий руки бережно сомкнулись на их боках. Сам же он привычно одним движением снял плотный браслет, обнажая покрытое шрамами запястье. Омыл его в широкой чаше и занёс над шипом жертвенной. Окинул взглядом стоящих перед ним людей, все ли смотрят, все ли видят? И нанёс себе новую рану. Поднял руку повыше, показывая быстро падающие капли. Выждал, не опуская глаз, и застегнул плотный браслет, останавливая кровь. Принял обратно чаши и двинулся вдоль ряда сельчан под звон защёлок и шёпот повторных молитв.

Хоть и мала их деревня — полсотни дворов не наберётся, а всё же вера людская сильна, к концу подмостков чаша была, считай, полна. Последним стал служка. Теперешний жрец начал обряд, будущий преемник дел его закончил. Как и заповедано предками. Игниус с мрачным удовлетворением поднял чашу на уровень груди и обернулся лицом к тому берегу. Тёмный, непроглядный туман у противоположного обреза воды выбрасывал щупальца, тянулся к стоящим перед ним людям. В его глубине мерещились ещё более чёрные тени бродящих чудовищ.

— Гмаранга, прими свидетельство веры нашей и помощь нашу! — показалось Игниусу, будто голос его достиг того берега и тени в тумане замерли от имени богини, а затем он вылил чашу в реку.

Щупальца мгновенно побледнели, стали полупрозрачными и растаяли под лучами сияющего колеса. Игниус зло ощерился и омыл жертвенную чашу, выплеснув окровавленную воду на гладь реки. Засыпал он, исполненный тихой светлой радостью и надеждой. Но утро было жестоким. Какая там пядь и палец?! Две полных пяди от воды до его вчерашней метки! И ведь берег то не пологий, а крутой. Сколько же воды-то ушло за ночь? Совсем поредела коса Гмаранги. Какие два месяца? Скоро с того берега туман просто перешагнёт через волосы богини и кончится их деревня.

Игниус развернулся и окаменел. Та скала, вдоль которой он многие годы спускался к реке, тоже сильнее выглянула из воды. И показала высеченные слова на своём боку. Игниус шагнул на подгибающихся ногах ближе.

Плачь жрец, читающий эти слова. Ибо пришла беда к твоему порогу и лишь великая жертва наполнит воды снова.

Игниус едва сумел пройти деревню из конца в конец и занять своё привычное место спиной к туману и чудовищам. Сегодня голос его был хрипл и разносился как карканье.

— Катится изо дня в день огненное колесо по небу, — решил он отойти от ежедневного канона, поддержать веру в сердцах людей. Разжечь её в своём. — От сотворения мира глядит на дела земные сверху. Видел он и ссору богов и сестроубийство, и начало истребления рода людского. Слышал он и слова спасительницы нашей, что заступилась за человеков и разбросала по всей земле свои косы, преграждая путь безумным чудовищам, пожиравшим нас. Видел он и подвиг богини, грудью, бросившейся с неба на оплот силы своего брата, на логово этих порождений тумана. Многие сотни лет истекает кровью из ран она, но не пускает на землю новых чудищ брата. Мы не огненное колесо, но крепко помним прошлое и возносим спасительнице нашей молитвы. Но не одной молитвой сильна вера. Вера без дела мертва. Так было в день битвы. И мы каждый день доказываем это, жертвуя часть самой нашей жизни милосердной богине. Так, восславим же подвиг её, подвиг предков и поддержим делом жизнь её!

Игниус шагал вдоль людского строя, внимательно глядел, как стоящий напротив снимал браслет, опускал запястье на шип жертвенной чаши, не мигая, проверял, сколько капель падало. Никто не пытался укрыться от обряда, не дрогнул, во всех глазах горел огонь веры. К концу мостков чаша снова была полна. А ведь иные из детей стояли белые, как молоко, с обескровленными плотно сжатыми губами.

— Гмаранга, прими свидетельство веры нашей и помощь нашу!

Не было сегодня дела Игниусу ни до силуэтов чудовищ, ни до исчезающих щупалец. Что ему до малой победы, когда не сегодня завтра смерть шагнёт на этот берег? Только на воду глядел жрец, только о ней думал, копаясь со служкой полночи в древних списках, что достались от предшественников.

Как за окном посветлело, Игниус уже снова был на ногах. С порога, только бросив взгляд на реку, понял — плохо дело. И наперво отправился по домам набольших. К урезу, по своей каменной тропинке спускался он не один.

— И что значат эти слова? Ты по-людски сказать можешь? Без ваших заморочек и выпендрежа? — староста сердито обернулся от скалы к Игниусу.

— Разве не ты с горящими глазами всегда первый был у костра, где предания рассказывали, да со списков деяния зачитывали? — закряхтел нынешний старейшина, знаток законов и обычаев. — О великой жертве также.

— Какая ещё великая жертва? Кровохлёбка, да крапива для браслетов уж заканчиваются, кровь жертвуют даже дети, половину взрослых на работе уже шатает. Ни разу на моей памяти не случалось каждодневных молитв на берегу! — голос у старосты срывался. — Чего ещё?

— Хватит притворяться и прятаться от правды, горло надсаживая. Всё ты понял, старый, — подала голос Мать. — Человеческая жертва нужна. Как встарь. Не зря вчера жрец о вере и деле говорил, былое вспоминая.

— Сколько? — севшим голосом спросил староста, разом посерев лицом, и одряхлел лет на двадцать, сравнявшись возрастом со старейшиной.

— Свитки говорят, будто трижды приходилось жрецам приносить жертву людскую, чтобы поддержать богиню нашу. Было это…

— Сколько?! — рыкнул староста.

— Трое, — выдавил Игниус и отвернулся. — Молодых.

— Как хотите, а девок не дам, — тишину разорвал низкий, грудной голос Матери, Игниус с молодости, как разошлись их дороги, так называл её даже в сердце. — Деревня, считай, вымирает. Третий год нового лица не видно. Словно одни мы пред туманом и смертью остались на берегу. Если чудища не сожрут к концу года, то на девок вся надежда. Дороже крови они теперь.

— Не вздумай такое при всех ляпнуть, — Игниус зло уставился на вздорную бабу.

— А то глупцы они, да глаз своих не имеют, — Мать лишь повысила спокойный голос, смело глядя ему в лицо. — От соседей ни весточки, бродячий торговец не заходит, мытарь и тот сгинул!

— Никшни! — между Игниусом и Матерью встал старейшина. Помолчал. Глухо сказал, глядя себе под ноги. — Вечером сход устроим. Огласим. Предки кидали жребий среди всех неженатых и незамужних, кто из родительского дома выселился. Такой же обряд проведём, только среди парней. Жрец?

— Сегодня жертвенной молитвы не будет, — глухо ответил Игниус.

— Добре.

Сотни лет минуло со страшных дней бегства людей от чудовищ. И сотни лет длилась история деревни, Пусть не было у неё имени всем известного, но даже последний бродяга, кого дорога привела на берег, редко когда решался задирать местных. И не страх голи перекатной перед местными крепкими мужиками сдерживал его. Память. Простая память людская, что из века в век говорила об отличии тех, кто жил, каждый день глядя на туман.

Сколько таких сёл лежало на груди земли-матушки? Кто ж его знает? Кто сосчитает? Широко разбросала косы свои Гмаранга, созданий своих спасти пытаясь. Далеко, быстро человеки бежали от смерти. Но не все. Чаще в те годы богиня средь людей ходила, больше тогда было тех, кто близки к ней были, кто лично слова её слышал. Говорят, что и внуки её ещё по земле ходили. Оттого и знали точно человеки, что, да как случилось в день спасения.