Под бичом красавицы
(Роман) - Бремек Рихард - Страница 5

Он протянул к ней сложенные руки.

— Простите, но я не мог иначе. Мои чувства покорены вашей могучей красотой. Я могу быть только рабом, как я признался вам. Властвуйте надо мной, мучьте меня! Такой прекрасной женщине, такой богине, как вы, нужны рабы, действительные рабы, которые повинуются вашему могуществу и красоте и целуют попирающую их ногу. Позвольте мне быть таким рабом. Не гоните меня именно в этот момент, когда предо мною открывается наивысшее блаженство. Здесь, в пыли, я клянусь вам, что никогда не вспомню о своем происхождении, что я никогда не забуду высокой милости, которую вы мне оказали!

Глаза баронессы Ады приняли неописуемо грозное выражение.

Федор встал, наконец, и хотел продолжать свои мольбы, как вошла горничная и доложила, что Григорий уложил свои вещи и просит позволения проститься с баронессой.

— Пусть войдет!

Вошел Григорий, одетый в штатское, и с удивлением посмотрел на нового слугу. Федору показалось, что на его упрямом лице мелькнула злорадная усмешка. Баронесса пожелала своему прежнему груму всего хорошего. Григорий опустился на колени и поцеловал в последний раз подол ее платья. И сцена прощания кончилась.

Федор тотчас же воспользовался уходом своего предшественника.

— Я думаю, что на первое время вы должны воспользоваться моими услугами, — сказал он, пожирая глазами красавицу, которая призадумалась, сравнивая своего старого слугу с Федором.

— Вы неисправимы, и я, действительно, начинаю сомневаться в ваших умственных способностях!

— Попробуйте взять меня на время, — предложил молодой человек. — Если я вам надоем, вы можете отказать мне. Вы ничем не рискуете! Если же я уйду от вас тотчас же после того, как только одел ливрею, то что подумает ваша прислуга? Станут говорить, что я позволил себе какую-нибудь неслыханную дерзость, и я устыжусь самого себя…

Баронесса засмеялась.

— На вас нельзя сердиться, хотя вы и не заслуживаете никакого снисхождения за вашу глупость и поспешность. Но знайте, что, если я и воспользуюсь вашими услугами, то я сделаю это лишь при одном условии: вы должны подчиняться всем моим привычкам и капризам, как настоящий раб. Вы согласны?

— Да, госпожа!

Она рассмеялась, торжествуя.

— Так вы можете называть меня всегда. Это мне больше нравится, чем постоянное «милостивая баронесса». Кроме того, имя «Федор» звучит слишком важно[4] и напоминает мне о вашем звании. Поэтому я буду называть вас так же, как моего прежнего слугу: Григорием.

— Слушаю-с, госпожа!

— Теперь самое ужасное, Григорий, — проговорила она и хитро насторожилась. — Непослушание, сопротивление, забывчивость, непристойности, словом — все проступки строго наказываются!

— Я добровольно приму все наказания, госпожа!

— Хорошо. Но не думай, что это легкие наказания. Что бы ты сказал, например, если б я стала бить тебя плетью? В России это обычай!

— Я бы подчинился вашей воле.

— Даже тогда, когда ты мог бы умереть под кнутом?

— Даже тогда!

— Подумай хорошенько, Григорий, даже тогда?

— Да, госпожа!

— Григорий, ты говоришь серьезно? Ты действительно позволил бы бить себя?

— Да, да, госпожа! — проговорил он, тяжело дыша.

Она пронизывала его своим взглядом.

— Ты в своем уме? Неужели ты бы позволил прибить себя до смерти?

— Если это совершится по приказанию моей госпожи, — да!

— Ты говоришь так, потому что не веришь, что я могла бы сделать это!

— Нет, госпожа, я говорю так, потому что знаю, что это может случиться!!

— Г-р-и-г-о-р-и-й!

— Г-о-с-п-о-ж-а!

Она, почти шатаясь, опустилась в кресло.

Затем, с коротким дьявольским смехом, она сказала:

— Хорошо, ты будешь моим рабом. Я согласна сделать тебя им. Но я еще раз должна спросить тебя: ты хочешь продать мне тело и душу?

— Да, тело и душу!

Теперь она довольно покачала головой, взяла в руки новый лист бумаги и начала писать.

— Это будет нашим частным контрактом, — сказала она спокойно. — На какой срок ты желаешь поступить ко мне?

— Навсегда, госпожа!

— Что ты говоришь? Ты думаешь, что служить у меня очень легко и приятно? Скажем — на пробный год!

Она кончила писать свой странный контракт, перечла его и объявила:

— Этот контракт обязывает тебя, по существующим законам, служить мне верой и правдой в течение одного года. Если ты подпишешь особый пункт на оборотной стороне контракта, то ты всецело отдаешься в мои руки и даешь мне право обращаться с тобой, как мне захочется и как я сочту нужным. В таком случае, ты окончательно в моей власти и обязан подчиняться каждому наказанию, даже, если оно, по твоему мнению, не заслужено! Ты можешь жаловаться на мое обращение местному начальству, и, если твоя жалоба будет признана справедливой, ты можешь нарушить контракт до истечения срока. Если же она будет отвергнута, ты должен будешь продолжать у меня службу, и, кроме того, ты будешь наказан начальством. Вот условия этого контракта. В Польше я его узаконю казенной печатью. Как видишь, этим контрактом мне дается над тобой полная власть, и ты действительно делаешься моим рабом, который может надеяться только на мою милость! Хочешь ли ты подписать обе части этого контракта?

— Да, госпожа!

— И вторую часть?

— Да, госпожа!

— Подумай хорошенько, Григорий!

— Я все обдумал и зрело обсудил!

— Ты безропотно должен слушаться меня, подчиняться всем моим прихотям по кивку, по взгляду, бежать, — когда я махну рукой, спешить — когда я прикажу тебе принести плеть, смиренно стоять на коленях — когда я буду бить тебя — и благодарить за каждое наказание.

— Я охотно исполню все это, госпожа!

— Но я буду бить тебя без всякой причины, когда мне вздумается: в скверном настроении, рассерженная твоим лицом или другим пустяком.

— Я никогда не буду роптать, госпожа!

— Потребовать мне от тебя сейчас же доказательства?

— Госпожа!

— Ага, ты испугался!

— Нет, госпожа, нет, госпожа, я не боюсь, я дрожу от… ведь я только раб!

— Этот ответ мне нравится больше!

— Я прошу о милости быть наказанным.

— Ты уже испытал когда-либо прелести кнута?

— Нет, госпожа! В немецкой армии, где я служил, не бьют; но ребенком меня часто били за легкомыслие и нелюбовь к военным — я был отдан в подготовительное военное училище. Там иногда ставили посреди двора скамейку, привязывали к ней виновного и…

— Не вдавайся в подробности. Приучайся отвечать коротко и ясно, как подобает слуге!

— Простите, госпожа!

Она бессердечно смотрела на него своими злыми, холодными глазами, затем поднялась и опять дернула сонетку.

— Пошли сюда Сабину, — приказала она вошедшей горничной.

Появилась полная, недурная собой женщина в длинной сборчатой юбке и коротком узком лифе. В ней было что-то повелительное, и Федор уловил какое-то сродство между ней и госпожой.

— Это моя экономка, Григорий, — пояснила баронесса, улыбаясь. — Кроме меня, ты обязан слушаться и ее!

Потом она сказала, обращаясь к Сабине и указывая на слугу:

— Это — новый Григорий! Будем надеяться, что он окажется лучше старого! К сожалению, я уже должна наказать его! Ты можешь его подготовить!

Полная женщина взглянула на Федора с злорадным любопытством и знаком пригласила следовать за ней. Через целую анфиладу комнат они добрались, наконец, до маленькой, совершенно пустой комнаты. Только на середине потолка висел канат, продетый в кольцо. Сабина взяла один конец каната, приказала Федору поднять руки и крепко связала их. Он повиновался, хотя неприятное, боязливое чувство охватило его. Эта черноволосая женщина была похожа на ведьму. Презрение и насмешка светились в ее черных глазах. Она не произнесла ни слова, совершая свою работу. Связав руки, она медленно потянула другой конец каната, и Федор с ужасом почувствовал, что он поднимается и что все части его тела вытягиваются и что он висит, едва касаясь пола кончиками сапог. Сабина прикрепила другой конец каната к крюку в стене. Не довольствуясь этим, она вытащила из кармана своей широкой юбки несколько веревок, подошла сзади к Федору и тот вдруг почувствовал, что чертовка обмотала его ногу внизу веревкой, отдернула ее в сторону и привязала к кольцу, вделанному в пол. Та же участь постигла и другую ногу.