Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана - Страница 23

Николай Владимирович галантно подал мне руку, когда я переступала через порог. Как обычно его прикосновение отдалось во мне электрическим разрядом. Кажется, мы оба почувствовали неловкость, так как синхронно спрятали руки в карманы. Внутри было темно и пахло сыростью. Данила щёлкнул зажигалкой, освещая путь. Мы с Николаем Владимировичем достали телефоны. Лестница на второй этаж была покрыта слоем многолетней пыли, ступени кое-где оказались выщерблены, а в перилах не хватало прутьев. Но, видимо, ни мародёры, ни вандалы до этого места не добрались, судя по отсутствию граффити и любых следов жизнедеятельности. Мы поднялись на второй этаж. Там было не в пример светло. Данила толкнул двойную дверь, ещё хранящую остатки позолоты на резных узорах.

— Прошу, мадам. Именно здесь творились вакханалии и оргии.

Я оказалась в огромном зале. Воздух был пронизан упадком. Сквозь пыльные окна пробивался слабый свет, которого, впрочем, было достаточно, чтобы осветить пейзаж. Зал словно был поделён на две половины. Одна сохранила пионерско-совковый дух: гипсовые бюсты Ленина, картонные фигуры сигнальщиков, барабанщиков и горнистов в красных галстуках, плакаты с наивными пионерскими стишками — в пятнах плесени, с выцветшими буквами. На стене висел пыльный и полинявший красный флаг. Другая же половина была отделана под ампир. Белоснежная гипсовая лепка потолочных бордюров посерела от пыли, на потолке расползались пятна плесени. Люстры сняты, вместо них торчали уродливые крюки. Пара изящных диванчиков на изогнутых ножках — сырость испортила полосатую обивку, наверное, поэтому их и оставили здесь. Резные столики расположились вдоль стен, тоже попорченные плесенью. Псевдоантичные статуи, сохранившие чуть ли не первозданную белизну, стояли в специальных нишах. С карнизов спускались тяжёлые пыльные шторы с кистями, расшитые золотыми нитями. На одном из столиков лежала стопка изящных серебристых подносов, на других стояли оплывшие свечи в таких же серебристых канделябрах и тяжёлые вазы с высохшими цветами. Я дотронулась до веточки гипсофилы, она рассыпалась в пыль с едва уловимым хрустом. Я вытерла руку о пальто.

— Офигеть, — прошептала я, глядя на Николая Владимировича, — Словно Рим и Советский Союз встретились и застряли в веках.

— Упадок всегда эстетичен, — голос учителя был совсем рядом, лаская мне ухо, — Недаром “Падаль” Бодлера считается образцом высокой поэзии. Девушка, у которой хочет учиться ваша подруга, любит и хорошо понимает декаданс. Тем более, это место ей хорошо знакомо, — нейтрально сказал он. Но не прозвучавшее имя всё равно укололо моё сердце.

— А нас отсюда не прогонят?

— Некому прогонять. Номинально оно числится за каким-то фондом, но на самом деле давным-давно никому не нужно. Правда, замки всё же сдерживают вандалов.

— Мне здесь нравится, — я прошлась, стараясь громко не стучать каблуками, — В таких местах замирает время, и кажется, что тайны должны подстерегать за каждым углом. Раскинув руки, я покружилась по залу, чувствуя, как проседает под ногами паркет. Учитель скользнул по мне взглядом и подошёл к закопчённому камину. Почти все изразцы, которым он был выложен, оказались разбиты. Он провёл пальцами по решётке.

— Помню, как пьяный Димедрол обжёг руку, пытаясь прикурить, — произнёс он будто бы в пустоту.

— Он вышел из окна в первый день нового тысячелетия, — глухо сказал Данила, — Не вписался в изменившуюся реальность, в которой его вечеринки оказалась никому не нужны.

— Земля пухом, — коротко бросил учитель, разглядывая почерневшие от сажи руки.

Данила сел на спинку диванчика, выташив из-за пазухи фляжку, не решаясь выпить. Лицо его стало печальным.

— Наши вечеринки были олицетворением 90-х, — сказал он негромко, — Мы танцевали под Prodigy рядом с бюстами вождей и пионерской атрибутикой, мы пили всё, что горит из бокалов богемского хрусталя и тут же скручивали косяки с дешёвым табаком “Беломора”. В нашей юности были и отчаянные рок-фестивали, и тяжёлые наркотики, и продымлённые хаты, где кто-нибудь обязательно пытался порезать вены… Но, знаете, ребята, я бы не променял это свободное время на теперешнее, пропитанное ханжеской моралью. Наше время было временем романтики. А сейчас… Мы повзрослели, поумнели и завели себя в тупик. Лёлька Ипатова вышла замуж, бросила писать стихи и осела дома с детьми. Наши дадаисты, Пашка и Тима пытались делать искусство, организовали выставку “Антропатология”, да только запал быстро закончился. Где сейчас Пашка я не знаю, а Тима работает охранником в ломбарде. Костян… Помнишь Костяна? — обратился он к Николаю Владимировичу.

— Этот тот, про кого ты говорил “новый русский — лобик узкий”? Муж Риммы Солнцевой? — уточнил он.

— Ага. Сколько мы на его баблосики кутили в своё время… Он так и не выкупил это здание, как видишь. В начале 2002-го погорел на мелких махинациях, ну его кореша и сдали. Сейчас где-то под Челябинском лес валит, или что там делают осуждённые в лагерях?

— А Римма?

— Нашла другого папика. Она всегда была до предела циничной сукой. И оказалась единственной из нас, кто по-прежнему принадлежит творческой богеме. Ну, а я бухаю, как скотина, вместо того, чтобы двигаться по пути великого художника, — с горечью сказал Данила.

— Кокошка был вопиюще не красив. Ван Гог походил на облезлого дворового кота. У Сезанна было лицо ночного сторожа, у Леже — портового грузчика, а у тебя — античного Аполлона. Видишь, сама природа, наделив тебя красотой, решила, что великим художником тебе не быть, — иронично заметил Николай Владимирович.

— Лицо спившегося Аполлона, ты хотел сказать.

— Красоту твоих черт не нарушит даже боярышник.

— Всегда знал, что ты ко мне неровно дышишь, мой сладкий, — Данила в шутку потискал его за щёки. Он, смеясь, отступил.

— Эй, полегче, здесь, кроме нас, присутствует юное и невинное дитя. Не будем её смущать.

— Дитя может отвернуться, — их веселье передавалось и мне.

— Предпочитаю смотреть на тебя, Лали, нежели на этого потешника, — Данила подошёл ко мне и окинул взглядом с ног до головы, — Эх, жаль, что ты не позируешь. У тебя потрясающе типажная внешность. Говорю как художник, учившийся в Европе, а не как бухой мужик, увидевший юную красавицу.

Николай Владимирович нахмурился.

— Ты забыл о Рите. Она тоже по-прежнему богема. Известный фотограф со своей школой.

Данила тут же переключил своё внимание на учителя.

— И это странно, учитывая её истеричность и патологическое желание творить вещи на грани фола. Увидев твои фотографии в том журнале, я было подумал, что и ты заразился от неё стремлением к эпатажу.

- “Такая чудная мерзавка — невозможно не любить, очаровательный волчонок, идеальная женщина, как французская зверушка”, - принялся напевать он, сделав пару танцевальных па. Данила неестественно засмеялся.

Только сейчас я поняла, что Данила был тем самым несостоявшимся мужем Маргариты. И судя по всему, Николай Владимирович об этом знал. Почему-то стало тошно от их любовного треугольника. Мне захотелось убежать.

Я подошла к балкону и повернула ручку. Та неожиданно легко поддалась. Балкон был засыпан снегом, но я всё равно вышла, прикрыв за собой дверь. Пусть они предаются воспоминаниям наедине. До меня долетали обрывки их голосов, усиленные эхом пустого зала. Где-то вдали провыла милицейская сирена. Я перегнулась через перила и посмотрела вниз. На девственно-белом снегу виднелась цепочка наших следов. Стояла такая упоительная тишина, что хотелось замереть, став её частью. Мои ладони были серыми от пыли, и принялась оттирать их снегом. За этим занятием меня и застал Николай Владимирович.

— Мы вас потеряли, — сказал он с лёгким упрёком.

— Не хотела вам мешать, — пожала плечами я, отряхивая руки от снега.

— С чего вы взяли, что мешаете нам?

— Кажется, вы затронули тему женщин. Да ещё и в творческом ключе, — не удержалась я.

— Приятно иной раз потыкать палочкой труп далёкого прошлого, — он помолчал, — Я думал, вам интересны мои истории.