Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана - Страница 19

— А есть что-то, что вы не умеете или не знаете? — морщась от боли, спросила я.

— Чувствовать комфорт, — усмехнулся он, — Мне всегда терпимо.

Постепенно боль ушла. Я дёрнула рукой, и он меня отпустил. На белоснежной коже остался отпечаток его большого пальца, но тут же исчез.

— Спасибо.

— Пустое.

Он не сделал попытку подняться, сидел, словно о чём-то задумавшись. Удивительно, что ему не было холодно. Мы молчали, так ни разу и не встретившись взглядом. Он смотрел сквозь меня, и в свете фонаря его глаза блестели точно глаза дикого зверя. Я разглядывала свои колени, поплотнее закутавшись в пальто. Мы словно застыли в оцепенении, перестав ощущать время.

— Вам не холодно? — нерешительно спросила я, поняв, что он не думает уходить. Ощущение времени тут же вернулось.

— Холодно. Но я не позволяю своему телу распускаться, почувствовать комфорт. Мне нравится чувствовать себя собранным и дисциплинированным.

— Почему вы стали учителем? — я цеплялась за эту возможность полноценного разговора с ним.

— Это вопрос мне как учителю или как незнакомому человеку из случайной компании? — уточнил он, посмотрев на меня исподлобья.

— Второе, — твёрдо сказала я.

— Тогда отвечу честно. Это просто новый опыт. Я не хочу никого наставлять на путь истинный, что-то навязывать, пытаться насаждать какую-то свою правду. Вы должны до всего дойти сами, я даю вам лишь знания, а брать их или нет — это только ваш выбор. Я не люблю русскую литературу за то, что в ней не тексты, сплошное морализаторство, почти в каждом нашем классике прячется блюститель морали и нравоучитель, а мне всё это претит. Знаете, за что я люблю Петрония? Он описывал дикие нравы Рима периода упадка не с точки зрения благонравного гражданина, а с позиции эстета. Он не обличает, а воспевает, и читатель, смотря на творившееся бесчинство его глазами, осознаёт, как ужасно всё, что описывается в романе, — он помолчал и прохладно добавил, — Но то, что я не стремлюсь быть хорошим учителем, не означает, что мне плевать на мою репутацию.

Я слушала его с замиранием сердца. То, что творил на сцене было абсолютной магией — магией жеста, высокого голоса, внутреннего трепета, исходящего от него и увлекающего зал за собой в непостижимые дали. То, что он делал в жизни, — тоже было магией, но магией другого сорта.

— Вы… вы удивительный человек, — сбивчиво начала я, набравшись смелости. Меня потряхивало то ли от волнения, то ли от холода, — Я записываю все фамилии, которые вы называете, чтобы через них вы научили меня смотреть на мир по-новому. Я очарована вами с первого дня, и мне тяжело от этого осознания. Дело не в том, что вы — взрослый мужчина, давным-давно прошедший все дистанции от крайности до крайности. И не в том, что я — просто семнадцатилетняя девчонка, без умений и талантов, одна из тех, кому положено влюбляться в симпатичных учителей. Такая же, как десятки ваших учениц, глупая и не наглотавшаяся ещё пыли пройденных вами дорог, прочитанных книг. Но я смотрю на вас и чувствую себя живой, наверное, впервые за всю жизнь, — моя речь вышла глупой и сбивчивой, но краем глаза я видела, что он внимательно слушает. Лицо его было непроницаемо — ни одной эмоции не считать. Я спрятала лицо в ладони, ожидая ответа.

— Из меня плохой окулист, я не смогу научить вас новому зрению, — он помолчал, обхватив колени, — Семнадцать лет — пронзительный возраст, — голос учителя стал задумчивым, — Его можно выкрикивать, не стесняясь, зная, что всё ещё впереди. У вас, Лали, всё ещё впереди, вся настоящая жизнь с её падениями и взлётами. Но это ещё и возраст уязвимости. Ваша личность — пластилин, из которого можно вылепить что угодно. Важно только, чтобы скульптором были вы сами. Не я или кто-то ещё. Сейчас мы не на равных, Лали, хоть наши лица и находятся на одном уровне. Я всё ещё ваш учитель, уже одно только это должно проходить между нами демаркационной линией. Я разговариваю с вами, а сам думаю о том, что скажут оставшиеся в комнате, не надумают ли они лишнего из-за того, что мы так надолго уединились на балконе. И кому какое дело до того, что мне не хочется уходить, или до того, что вы мне тут рассказывали?

— Вам не хочется уходить? — переспросила я, думая, что ослышалась.

— Давайте поговорим об этом в другой раз. Пора возвращаться, — он поднялся и всё-таки взял корзину.

— Раз уж мы на нейтральной территории, можно задать вам ещё вопрос не как учителю? — со смелостью отчаянья спросила я.

— Только один.

— Марго… Кто она? Вы так… болезненно среагировали на её имя, — я зажмурилась, думая, что сейчас он меня пошлёт. Не как учитель, как человек, которому я, подгоняемая ревностью, влезла в душу. Но он спокойно ответил:

— Человек, который вылепил мою личность вместо меня, — и покосился на свой шрам.

Придя домой я, не раздеваясь, легла на кровать и укуталась в мягкий плюшевый плед. От него успокаивающе пахло домом — такой спокойный и отвлекающий запах. Это был труднопереносимый вечер, и я проматывала в памяти то фрагменты выступлений, то разговор с Николаем Владимировичем. Грусть крепко сверсталась с восторгом, наложившись на боль — не самый приятный коктейль. Сегодня учитель повернулся ко мне совершенно другой стороной, неузнаваемой, как невидимая часть луны.

В понедельник он невозмутимо рассказывал о Шекспире, как обычно, не заглядывая в учебник, не обращая никакого внимания на меня. Только сейчас я заметила, что он слегка сутулился, расхаживая по классу, и от этого показался мне чуть более земным и настоящим. Если раньше я силилась разглядеть в нём уникальность, то теперь, убедившись в том, что он — человек не с этой планеты, искала человечность.

— А вы что, подрались? — спросил Шестов, — У вас рука разбита.

— Да, с зеркалом. Оно решило поспорить с тем фактом, что я невероятно невероятен, — как-то нехотя отшутился он.

Мы с Тамарой переглянулись. Я боялась разговаривать с ней о вчерашнем вечере, не желая лишний раз вспоминать его лицо, рассечённое болью, как хирургическим надрезом. И наш неловкий разговор на балконе, воспоминания о котором отзывались во мне лёгким стыдом. Зря я разоткровенничалась, практически прямым текстом признавшись в том, что люблю. Но Тамаре явно не терпелось поделиться со мной впечатлениями о Саше. Она еле дождалась большой перемены и принялась вываливать на меня тонну информации. Саше двадцать три года, он звукорежиссёр в питерском театре, его мама живёт недалеко от нашей школы, он любит тяжёлый рок, Борхеса и осень. И нравится ей безумно!

— Рада за тебя, — улыбнулась я, но тут же вспомнила слова Шестова о том, что Тамара — лесбиянка. Конечно, я ему тогда ни на йоту не поверила, но в глубине души всё же испытала некое облегчение.

— Слушай, тебя не гложет любопытство, что связывает Коляна с моим любимым фотографом? — спросила она.

— Гложет. Я всё ещё помню, как он долбанул кулаком стену. Это было дико.

— Тогда поищем инфу в интернете?

После уроков мы наведались в библиотеку. Свободен был только один компьютер, и я уступила место Тамаре, взяв другой стул и усевшись рядом. Она подождала, пока интернет загрузится и ввела в поисковой строке “Марго Москалец фотограф”. Кликнула на первую ссылку. Это был сайт с портфолио, оформленный в чёрно-белых тонах. Она открыла ещё одну вкладку.

— Так, биография… Родилась, училась, это неинтересно… Ого, ей тридцать пять лет. Я думала она младше… Вот, слушай “Муж — известный в 90-х адвокат Сергей Калягин, брак продился четыре года. В разводе с 1998-го. В 2000 году была помолвлена с художником Данилой Мерцаловым. Расстались спустя неделю после помолвки. В настоящее время Маргарита не замужем, живёт в Амстердаме, в родном городе бывает редко”. О нашем Коляне ни слова.

— Листай дальше.

— Хочешь посмотреть её работы? — спросила Тамара, вернувшись на её сайт, подведя курсор к строке “Галерея”. Я кивнула. Первое фото медленно загружалось. На нём была изображена вертикально поставленная ванна с лежащей в ней девушкой. Видна только часть её лица, длинные волосы спустились почти до пола. От фотографии веяло холодом, минимализм и лаконизм линий завораживал. Следующие фото — разнообразные смазанные, яркие и бледные силуэты разных девушек в отражающихся поверхностях. У всех были необычные, притягивающие взгляд лица, получавшиеся на уливление чёткими среди размазанных волос и складок одежды. Марго была виртуозом цвета, несмотря на то, что цвета на всех фотографиях казались фантастичными.