Несломленная (СИ) - Лель Агата - Страница 21

Я очень надеялась, что она передумала звонить «кому нужно», и молчала эти дни потому что свыкалась с мыслью, что ее дочь беременна. В то же время у меня поджилки тряслись — настолько мне было страшно. Страшно, что придется носить ребенка, рожать, потом как-то воспитывать… Я совсем не была готова к этому всему.

Ночью, в полудрёме, мелькнула шальная мысль, что может быть она всё-таки права, и мне ещё рано становиться матерью, но тут же укорила себя за подобные размышления: всю жизнь меня учили нести ответ за свои поступки, натворила дел — расхлёбывай. К тому же ребенок не виноват, что его мать оказалась такой наивной дурой, а отец… а отца просто нет. И не будет.

Я не винила Кирилла в произошедшем — только себя.

Конечно, может быть было бы легче свалить ответственность на кого-то другого, на Мамонова, на судьбу, на неопытность, на алкоголь — но что это даст? Кроме того, что я прекратила бы заниматься самоедством, ничего бы не изменилось. Ребенок уже есть и не важно, кто виноват.

Хотела ли я этого ребенка? Нет. Ответ жестокий, но это была правда.

Я его не хотела, не планировала и ещё не успела проникнуться какими-то чувствами, материнский инстинкт не проснулся. Да и откуда ему взяться, когда я сама по сути ребенек! Но, не смотря на это всё, я не имела права лишать своего малыша жизни. Я твердо решила родить и сделать все что в моих силах, чтобы воспитать этого мальчика или девочку достойным человеком. Я понятия не имела, как справлюсь в одиночку, но была уверена, что справлюсь. Я должна! Не я первая, не я последняя. Мама тоже родила меня достаточно рано — в восемнадцать, правда у нее был папа, у меня же нет никого…

Меня распирало все эти дни поговорить с матерью, но я не знала как подступиться, с чего начать. Сегодня была суббота, все сидели дома, забившись по своим комнатам как по норам, благо квартира у нас большая — четырёхкомнатная, заслуга деда — директора городского Культиваторного завода. Сумел выбить в свое время заслуженные метры. Он и дяде Жоре в Москве как-то умудрился однушку организовать в Печатниках, когда тот только поступать уехал. Молодец был дед, строгий — но добрый. Всю жизнь работал, крутился как белка в колесе, всё для детей, внуков, все переживания держал в себе — «негоже мужику сопли распускать», вот сердце и не выдержало — инфаркт… даже до приемного покоя не успели довезти. Без него в доме сразу пусто стало, бабушка быстро сдала, болячка за болячкой полезли, лет на десять моментально постарела. Привыкла всю жизнь с дедом как у Христа за пазухой — ни дня не работала. «Я, — говорит, — в войну натерпелась, заслужила». А дед будто не натерпелся. Он, между прочим, воевал, Берлин брал, а бабушка только бегала по городам и весям, прячась от фашистов. Нет, и ей досталось, конечно, но ведь не сравнить же…

Дед и после смерти продолжал бабушку и всех нас вдовесок обеспечивать: всю жизнь откладывал деньги на книжку, создавая подушку безопасности, знал, что случись что, мы все без него пропадем… Нельзя так говорить, но хорошо, что он не дожил до этого дня, не узнает о моем позоре…

Ближе к семи вечера услышала скрип двери родительской спальни и шарканье домашних тапок отца, а рядом семенящие шаги матери. Пошли отдавать повинность — время ужина. Есть я не хотела совсем: постоянная тошнота напрочь убивала аппетит, но мне нужно было посмотреть на реакцию мамы, я была уверена, что по ее взгляду сразу всё пойму.

Тихо выскользнув из своей комнаты, последовала за родителями.

Часть 26

Сегодня на кухне был аншлаг — собрались все, даже Вовка соизволил прискакать на аромат запечённой утки с яблоками.

Бабушка расстаралась на славу: и картошка дольками, и голубцы, и маринованные огурчики. Даже супницу с борщом зачем-то в центр стола поставила — хотя у нас первое сроду никто на ужин не ел.

Увидев, что все подтягиваются к столу, бабушка заметно воодушевилась, принялась с наигранным весельем что-то щебетать, порхая при этом от холодильника к плите, продолжая расставлять на полосатую скатерть разносолы.

— По какому случаю такая поляна? Пап, тебе премию что ли дали? — Вовка потянулся за аккуратно разложенными на тарелке кусочками колбасы, за что сразу же получил по рукам.

— Сначала горячее! Что за привычка такая — кусочничать! — ворчала бабушка, раскладывая приборы.

Конечно, она ожидала, что мама тут же ее поддержит, да и отец начнет как всегда читать нотации о правильном питании, но бабулин выпад, к ее заметному разочарованию, остался незамеченным.

Рассевшись по своим местам все молча приступили к еде.

За столом непривычно стояла гнетущая тишина, нарушаемая лишь лязгом столовых приборов и Вовкиным бескультурьем.

— Не чавкай! — сделала замечание бабушка, бросив быстрый взгляд на мать, но та с отсутствующим видом апатично ковырялась в тарелке.

Я тоже на нее периодически посматривала, ожидая увидеть хоть какую-то реакцию, но та упорно меня игнорировала.

— А чего все тухлые такие? Кто-то умер? — набив полный рот, «разрядил» обстановку брат, за что получил шутливый подзатыльник от отца.

— Закрой рот и ешь.

— А как же я буду есть, если рот закрою? — хохотнул Вовка, и отец добродушно улыбнулся.

Никто ничего не знает. Мать никому не рассказала. А бабушка, если и подслушивала тогда у двери, то главного не расслышала. Если бы все стало известно, тут бы такое началось… А напряженные все, потому что в последние дни обстановка в доме накаленная, и отец за мать переживал, было видно, с какой заботой он предлагал ей то кусочек хлеба, то солонку подаст. Гадает, наверное, что стряслось, но виду не подаёт, не хочет ещё больше расстраивать. И бабушку жаль, все ее труды оказались напрасными — шикарный ужин никто не оценил. Никто, кроме Вовки, конечно, тому все нипочём.

Уж не знаю, как матери это удалось, какими благами пришлось умасливать, но шквал сплетен от Галькиной мамашки удалось предотвратить.

Все знают тётю Люсю — та еще балаболка, тепленькая водичка никогда не задержится, всё передаст и от себя ещё добавит, для остроты сюжета. «Ей бы сериалы бразильские писать», — шутила бабушка, и выражение было прямо в яблочко. Мне это затишье было только на руку, не хватало ещё, чтобы соседи за спиной начали раньше времени шушукаться. Вот когда живот вырастет, тогда…

Впервые за последние дни, а может даже недели, проснулось некое подобие аппетита, и я с удовольствием поглощала соленые огурцы.

Заметив, как недобро, исподлобья, медленно пережёвывая пищу, на меня посмотрела мать, ужинать я сразу же перехотела. Отложив надкусанный огурец, отвернулась к окну. Небо снова заволокло тучами. Ветер порывами набрасывался на кроны деревьев, и те беспомощно мотылялись туда-сюда. Давно не было такого пасмурного лета…

Мельком взглянула на мать — смотрела на меня в упор. Зло, с прищуром. "Шалава, раздвигающая ноги перед первым встречным", — вот что читалось в ее глазах. До меня вдруг дошло, что звонить «кому надо» она не передумала. И скорее всего уже позвонила. Если бы она смирилась и приняла мое положение, то поделилась бы с отцом, но тот точно ни сном ни духом.

Я прекрасно понимала, что молчит она далеко не из добрых побуждений и отнюдь не из-за нежелания очернять доброе имя дочки-отличницы, она молчала, потому что не хотела выставить извергом себя, так как знала наверняка, что отец костьми ляжет, но не позволит сделать аборт. Она хотела сделать все по-тихому.

Аппетит пропал напрочь, и сразу же вернулась надоедливая тошнота. Отодвинув стул, встала из-за стола.

— Спасибо, ба. Я к себе.

— Да ты и не съела ничего, как птичка поклевала! Сережа, ты-то почему бездействуешь? Тает девчонка на глазах! Может ее Пашкевичу показать? Пал Семёныч у него гастрит двадцатилетний вылечил. Нужно номер Пашкевича найти, был у меня где-то в записной книжке, — запричитала бабушка, выйдя следом за мной из кухни и, отодвинув ящик трюмо, начала шуршать чеками и квитанциями в поисках блокнота.