Танцы минус (СИ) - Стрельникова Александра - Страница 27

— А для тебя? Где, кстати, ты был, и что с тобой такое приключилось, в результате чего ты телефона своего лишился?

— Это не имеет отношения…

— И все же, хотелось бы послушать.

Мнется. Значит ничего геройского, а напротив что-то для моего самолюбивого мужа стыдное.

— Что, прав был Приходченко, когда предположил, что ты просто «пил горькую»? Набрался, и тебя ограбили?

Возмущен.

— Я не набрался! Мне подмешали клофелин.

Тогда вообще все ясно. Клофелином-то мужики редко пользуются, а вот девицы легкого поведения — сплошь и рядом. Испытываю острое желание срочно прополоскать рот. Желательно водкой. Спасает только надежда, что до постельки у них дело не дошло. Зачем ей всю программу отрабатывать, если можно ограничиться лишь частью? Егор смотрит мрачно и в то же время со строптивым вызовом. Детский сад штаны на лямках…

Внезапно вспоминаю старый анекдот и даже хихикать принимаюсь, вызывая у бывшего мужа конвульсивное подергивание щеки. Анекдот такой: мамаша приводит сына к врачу. «Доктор, посмотрите, что это у моего мальчика на писечке выскочило?» Тот осматривает писечку мальчика, а потом постановляет: «Мамаша, давайте с этого момента писечку вашего сына будем называть членом и примемся лечить ему сифилис».

Так и с Егором — детский сад-то, конечно, детский сад, но «писечку» доктору бы следовало при таком образе жизни показывать регулярно. О чем ему и сообщаю. Взрывается как Везувий, аж искры летят.

— Нет, ну что за баба, а? Я ей серьезные вещи говорю, а она… Уезжай в Москву, Маш. Уезжай, не путайся под ногами.

— Егор, я никуда не поеду. И закрыли эту тему. Мне отца как-то вытащить надо. Да и к Яблонскому никто ближе, чем я, не подберется.

— Это уж точно. Федька мне говорил, что этот типчик еще в Москве…

— А мне Ксюха про твоих баб рассказывала, с которыми ты к ним в гости являлся и в баньке парился.

Смотрит волком, потом вдруг встряхивает головой и принимается хохотать.

— Какие говорливые у нас друзья. Никогда не думал, что так сложно все будет. Знаешь почему нельзя изнасиловать женщину на Красной площади?

— Советами замучают.

— Вот-вот. В нашем с тобой случае это звучало бы так: знаешь почему нельзя развестись с женщиной, которую знают все твои друзья?

Ничего не отвечаю на это. Он продолжает посмеиваться, но больше занят тем, что, прикрываясь этим, усиленно размышляет. Знаю эту его манеру — разводить в разные потоки то, что на поверхности и демонстрируется другим, и то, чем в этот момент на самом деле занят основной объем его мозга. Его надо очень хорошо понимать, чтобы увидеть это. Понимать и любить. Сука!

— Хорошо. Езжай в этот твой кино-гадюшник. Но держись в гуще народа. Одна по подворотням и темным углам не бегай. И ежли что, звони мне.

— Куда? Ты ж телефон…

— А этот чем плох?

Крутит у меня перед носом мобильником плененного мной парня.

— Пока попользуюсь им. Опять-таки, глядишь, кто-нибудь интересный на него позвонит.

Егор набирает мне, чтобы определился номер, а потом уходит в гараж. Перед этим сообщает, что с пленниками нашими разберется сам, чтобы я об этом не беспокоилась, после чего хмуря брови еще раз раздает указания: куда ходить, как глядеть, с кем сидеть… Все как всегда.

Уже поздний вечер. Наше кино-сообщество по большей части в гостинице. Сегодня ночных съемок не запланировано, так что скоро все сползутся в гостиничный бар и будут куролесить до полночи, эпатируя местных аборигенов дикими криками и не менее дикими выходками. Стараюсь пробраться к себе в номер незамеченной. Мне надо о многом подумать. Но дойти не успеваю. Я еще в гостиничном коридоре, когда звонит телефон. Папа.

— Маша — краса наша, как дела?

— Как сажа бела.

— Что так? Давай спою, глядишь повеселеешь.

— Спой.

Смеюсь.

— Что поделываешь?

— Стою перед выбором. То ли пойти лечь спать, то ли выпить.

— Спать, — тут же постановляет папа.

— Выпить, — на ушко шепчет Яблонский, и я подпрыгиваю от неожиданности.

Папа начинает прощаться — к нему, похоже, кто-то пришел. Мне тоже неловко говорить под неотвязным взглядом Яблонского. А он не отходит ни на шаг. Как только завершаю разговор, тут же ухватывает за руку. Что ему надо-то? Хочет лично завершить то, что не сумели сделать те двое, кому он меня заказал? Упираюсь было, но он почти умоляет. И тон такой… Не понимаю. По идее злиться должен, что я цела, опасаться, что что-то пошло не так, что-то сорвалось, а он сияет как начищенный пятак.

— Пошли. Я хочу всем кое-что показать, заодно и выпьешь в моей безо всякого сомнения приятной компании.

Тащит за собой в бар. Здесь уже толпа. На стуле, как на трибуне, возвышается сильно поддатый осветитель. Странная профессиональная особенность, подмеченная мной за проведенное среди киношников время: именно осветители выделяются среди прочих представителей творческих киношных профессий особой тягой к спиртному. Этот, по фамилии Царев (ударять строго на первом слоге!) — человек в киношной среде известный. Его фамилия стоит в титрах такого количества действительно неплохих фильмов, что можно только позавидовать. И при этом пьёт он страшно… А как выпьет актерствовать мужика тянет. Вот и сейчас: стоит на стуле и громогласно декламирует:

Собравшееся в баре общество разражается хохотом и громогласными аплодисментами. Царев раскланивается, приложив руку к сердцу, потом поднимает палец вверх и возвещает:

— Владимир Владимирович Маяковский, между прочим.

Яблонский, таща меня за собой на буксире, проходит в центр зала и кричит, поднимая руку вверх:

— Ти-ха! Тихо, я сказал! Где Евгенчик?

— Тут! — откликается Сидорчук и энергично машет рукой. — Все готово, шеф.

— Молодца! Господа и дамы! Вашему вниманию предлагается… Короче, глядите, сукины дети, что у меня вышло из сцены, где Машка Иконникова гетеросексуалом делала.

Все начинают оживленно шуметь. Евгенчик засовывает диск в плеер, подсоединенный к большому телевизору, который висит на стене в баре. Тишина, какая-то мельтешня на экране, а потом бар наполняет музыка. Врывается она резко — оно и понятно, нам предлагается посмотреть только кусочек, который потом еще будет вставлен в ткань фильма. Но буквально несколькими секундами позже я понимаю, что Яблонский действительно очень талантливый режиссер. Сцена вышла и правду гениальной. Все как он и задумал — меня почти нет, только отдельные жесты рук, движение бедра, изгиб торса, взмах волос. Основа же картинки — Иконников и его реакции на то, что он видит. Но все это полно такой концентрированной, ничем не замутненной эротики, что даже наша повидавшая все кино-банда и та электризуется.

Может Яблонский и хотел меня пристукнуть за то, что я сунула свой длинный нос в его наркобизнес, но все же он — гений! Не могу удержаться. Подхожу к нему и с чувством целую.

— Ты супер!

Вижу, что доволен и даже счастлив. Обнимает и тоже целует в ответ. Вот только, если я быстро чмокнула его в уголок губ, то мне возвращается полновесный поцелуй, как говорили мы в старших классах школы — «с языком». Градация такая у нас была: поцелуй «с языком» или без. Считалось — две большие разницы. И Яблонский весьма ощутимо демонстрирует мне, что отличие действительно огромно.

Зараза! Опять ничего не понимаю! Реакции у него на меня совсем не такие, какие должны быть у типа, который задумал плохое, но ведь звонили совершенно точно с его телефона. Федькины источники информации по такому пустячному поводу не могут ошибаться…