Дни войны (СИ) - "Гайя-А" - Страница 25

— Так, господин воин.

— И ты в самом деле намереваешься стать воительницей, сестра?

Этот вопрос Мила слышала столь часто, что отчего-то потеряла способность коротко на него отвечать. С каждым следующим вопросом ей приходилось развивать объяснение простого, как удар мечом, решения: воевать.

И решение перестало казаться простым, сто раз обдуманным, а выбор — очевидным.

— Воин, потом мастер, мастер меча, мастер войны… мастер мастеров, — улыбаясь, прочеканил молодой воин, продолжая играть с ножнами Милы, — кто не хотел бы пройти весь путь?

— А сколько ты лет в армии?

— Двенадцать.

Не было сомнений, что, несмотря на заявленное честолюбивое желание стать одним из полководцев, через восемь лет получив желанный земельный надел, он наверняка осядет в земледельцах.

— Ты умеешь читать? — вдруг обратился к Миле воитель напротив, до сих пор не обронивший ни слова, — кто ты, сестра? Уж не ученица Гельвина, дочка… его друга?

Мила молча поблагодарила его за то, что он не произнес имени ее отца, несмотря на то, что несомненно знал его.

— Я Наставник Неро, мы с ним вместе получали свидетельство от Больших Учителей, — пояснил он свою осведомленность, — он много хвалит тебя, Мила. Должно быть, ты в самом деле решила служить в звании?

— Я надеюсь, — застенчиво ответила она.

«Не хватало только получить и от этого нотации». Видимо, мысли все-таки нашли отражение на ее лице, потому что Наставник Неро рассмеялся.

— Твой Учитель просил у меня довольно давно найти книгу «Двадцать великих воительниц», ее написали лет пятнадцать назад, — продолжил он мягко, — с трудом, но мне достался один экземпляр. Я могу дать его тебе, но пообещай вернуть: Наставник Гельвин, бывало, мои книги терял. А вот и он! Друг…

— Собирайся немедленно, — бросил Гельвин ей на бегу, быстро обмениваясь с другом рукопожатиями, — надо ехать. Нас просят о помощи; капитан Неро, ты тоже едешь. Собирай своих ребят. Четверть часа, и выезжаем.

— К оружию! К оружию! Строимся на выезд! — заголосили еще с нескольких сторон.

— Эрухти омай, поесть не дадут! — визгливо донеслось откуда-то сбоку.

— Что случилось? — крикнула Мила Наставнику вслед и едва успела отскочить в сторону: мимо во весь опор несся первый отряд всадников.

Разворачивались штандарты, седлались лошади, и Мила отчего-то почувствовала себя оглушенной. С опозданием она понимала, что в ближайший час впервые в жизни увидит настоящего врага — такого, которого можно или убить, или взять в плен, и который то же может сделать с ней. Ее обуял дикий, первобытный ужас. Если бы девушка могла, то убежала бы как можно дальше от сражения, как можно дальше от войны вообще, забыла бы собственное имя и никогда в руки не брала бы клинка.

— Не спать! — крикнул кто-то над ее головой, и Мила мгновенно сбросила оцепенение.

Отчего-то, несмотря на многие годы упорных тренировок, сейчас ее ноги стали словно ватными, и руки дрожали, словно она мчалась галопом с отрядом всадников в первый раз. Носком сапога она пыталась найти стремя, меч стал невыносимо тяжел, а впереди была настоящая битва, и успокоить себя никак не получалось. Со стороны рощицы всадники спешились и готовили длинные копья, выставляли их перед собой — очевидно, у врагов тоже была конница.

«Дышать медленно и глубоко, — звучали в голове кельхитки слова Наставника, — дышать медленно и глубоко». Сам же Гельвин опережал свою ученицу, но она вскоре нагнала его.

— Приготовиться! — раздался властный голос капитана отряда, лязг мечей, и девушка успела лишь приметить перед собой дубовую рощу, в которую на полной скорости неслись всадники.

— Мила, клинок! — выкрикнул Хмель, и она безотчетно — как и всегда — выхватила свой меч из ножен, и с небольшой заминкой вынула ноги из стремян.

Вокруг происходило что-то ужасное: раздавались крики, стоны агонии, летели брызги крови. И… удар!

Мила даже не успела разглядеть лица своего врага, потому что он ударил первым. Все, что она поняла — это мужчина. Девушка отбила первые четыре удара, не осознавая этого, каждый раз увязая сапогами в грязи. «Что я тут делаю? — испугалась она себя, — с кем я сражаюсь?». Воспользовавшись ее замешательством, заметным лишь закаленным бойцам, воин повалил девушку на землю.

Миле показалось, схватка продлилась вечность: они покатились по траве, колючки лезли в рот, и грубые крепкие руки неумолимо сжимались на ее шее. Она чувствовала, как на кожу капает кровь с рук врага. Она отбивалась: руками, ногами, извиваясь всем телом. Кто или что управляло ее руками, она не знала, но совершенно точно — не великое воинское искусство и не особая техника боя. Она визжала, царапалась и ненавидела свои длинные волосы, свои слабые руки и дрожащие колени. Ей было страшно и все, что она осознавала, был страх. Только когда все было кончено, она лежала на земле, тяжело дыша, сбросив с себя неподвижное тело с кинжалом в груди, и все вокруг было в крови — липкие волосы, кровь, забившаяся под ногти, отравившая вкус во рту, впитавшаяся в самую кожу.

Ее едва не затошнило, но странным образом Мила сдержалась, понимая, как мало пользы она сможет принести, потеряв самообладание. И в такой страшный миг — приходится вставать и вновь нести себя навстречу врагу. Точнее, предполагалось, что так и следует поступить — но она предпочла лежать без движения.

Все было кончено в какие-то десять минут благодаря опытным командирам и скорости легконогих скакунов; небольшой отряд, направлявшийся по дороге на восток, был разбит. Мила лежала на земле, боясь пошевелиться, смотрела в серое небо, и пыталась понять, не смерть ли это. Судя по тому, что она прекрасно слышала, как добивают раненых и пересчитывают потери, звучно осыпая проклятиями всех подряд, это была все еще жизнь.

Когда она медленно перевернулась и встала — сначала на колено, потом на ноги — то поняла, что только что убила южанина не из самых молодых. Мертвый враг безразлично взирал сквозь густую русую челку на свою убийцу. Девушка выдохнула, опираясь рукой о молодой дуб, и закрыла глаза.

О нет, не смерть; и да — жизнь. По колено в грязи, после всех этих слов о чести, о достоинстве, о благородстве, о священном долге — грязная, кровавая, цинично-откровенная, жалкая, но все-таки жизнь.

Когда Хмель увидел Милу оглушенной и около нее двух врагов, он испытал прилив ужаса. Оставить ее одну было непростительной ошибкой, но в суете и спешке Наставник потерял ее из виду всего на минуту, если не меньше. За эту минуту она успела закончить свое первое сражение.

— Мила! — он сначала шел, затем побежал к девушке, — Мила, ты цела?

— Да, Наставник.

— Точно? Иногда острое лезвие не позволяет чувствовать боль, — Хмель не мог успокоиться, хотя и не показывал страха. Но Мила неуверенно улыбнулась и перевела взгляд на тело своего павшего врага.

— Ты хорошо держалась, дочь полководца, — добавил кто-то из стоявших рядом, — твой Учитель может гордиться тобой.

— Ты молодец.

— Ты должна вознести молитву, Мила! — раздавалось со всех сторон, — удача сопутствовала ударам твоего клинка сегодня…

Ее шатало, ее тошнило, она была в крови и грязи с ног до головы — и она была счастлива больше, чем когда-либо прежде.

В мирной жизни это называлось бы «убийством», а на войне приравнивалось к подвигу, и бывало причиной жалованья. Пока отряд двигался по объездному пути, живо обсуждая причины нападения на деревни, количество врагов и их вооружение, Мила ехала молча, размышляя. Отчего-то прежде ей казалось, что убийство разом изменит всю ее жизнь, превратит ее в другую женщину, более сильную, храбрую, жестокую. Но нет же, ничего подобного не произошло, и чужая смерть оказалась простой, проще некуда: два или три движения острием кинжала.