Золото гуннов (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 17

«Степной орел растет», — восхищались им гунны.

«Коршун», — хмурились русы.

Ратша же не восхищался и не хмурился, молча наблюдал за будущим вождем гуннов. А то, что это рос будущий вождь, можно было не сомневаться. Все задатки к тому имелись: и родовитость, и отвага. «Недурно бы сойтись с княжичем поближе», — рассудил Ратша, наблюдая за отроком.

Ругил рано лишился матери: умерла во время очередных родов. С отцом Харатоном держался почтительно, но любви, судя по его поведению, не испытывал. Да и проявление любви в среде гуннов, хотя бы отца к сыну или сына к отцу, считалось слабостью. Слабость у гуннов — хуже смерти. К тому же до недавних пор родство у гуннов считалось только по рожденным от одной женщины. Ибо мужьями у ней могли быть разные мужчины, которые и не ведали: понесла ли от них дочь степей или же не понесла, став непраздной от другого. И только в последние годы, когда браки с благословения Тэнгри упорядочились, когда в роду стал главенствовать мужчина, у отцов появились наследники и продолжатели рода.

До поры, когда молодой жеребчик ищет кобылку, когда один вид молодицы вызывает у молодца жажду обладания ею, Ругил еще не дорос. Поэтому жара любовных томлений он еще не испытывал. И отроковицы, будь то степнячки или же красавицы славянки да русинки, взгляда Ругила не затрагивали. Если что и восхищало его взгляд, вызывая огненную искрометность, если что и вызывало азартный трепет сердца, неистовое томление духа, так это комони-кони. В них-то он, как и всякий степняк, не чаял души и готов был дни и ночи проводить в седле.

Однажды, дело было на берегу Семи-реки, гунны вздумали купать лошадей. Сами они, выросшие среди степей, водных просторов боялись, плавать не умели, но сидя на конях, преодолевали любую водную преграду или вброд или вплавь. А уж искупать лошадку в летний зной — дело не только любимое, но и весьма полезное: меньше станет на теле благородных животных всяких кровососущих тварей — слепней, оводов, мошки разной. Да и кожа после купания блестит и переливается красками, что твоя радуга после дождика. Любо-дорого смотреть. Словом, купание лошадей гунны обожали. А тут все к одному и сошлось: жара — несусветная, сечь и сражений — не предвидится: готы далеко на закат солнца убрались, праздность — одолевает…

И вот к затее взрослых в мгновение ока присоединились отроки: кричат, галдят, друг перед дружкой ловкостью да силой похваляются. Не остался в стороне и Ругил. Вскочив на гнедого жеребчика, он борзо погнал его в реку под одобрительные крики гуннских воев.

«Поостерегся бы, — не одобрил удали, а точнее бесшабашности княжича, Ратша, наблюдая за происходящим со стороны. — Речные духи баловства не любят. Мигом на дно утянут к дедушке Водяному».

И только он о том подумал, как случилось непоправимое: когда Ругил уже одолел треть ширины реки и удалился от отмели, конь под ним вдруг шарахнулся. То ли собственной тени в воде испугался, то ли ухом воды зачерпнул, то ли сомом, царем рыб, был ушиблен. Поди, узнай! Только шарахнулся, да и сбросил с крупа Ругила. Тому бы за узду ухватиться да крепко держаться — глядишь, гнедой бы и вынес его на берег. Но Ругил, не ожидавший такого подвоха от любимого коня, узду упустил и стал беспомощно барахтаться в воде. Вот-вот пойдет камнем на дно.

Гунны на берегу кричат, руками машут, богов вспоминают, Тэнгри на помощь призывают, а спасать отрока не решаются. Боятся темных вод Семи-реки. Боятся гнева речных духов, возжелавших их сородича Ругила.

«Кажется, твой час пробил, — шепнул сам себе Ратша, сбрасывая на ходу кожаные поступы с ног и порты. — А вы, светлые боги — Сварог, Дажьбог, Перун и Световит — не оставьте внука вашего своей милостью». И в чем мать родила пробежал по отмели, сколько было можно бежать, высоко вскидывая ноги, с громким хлопаньем разрывая водную гладь, поднимая мириады радужных брызг. Потом, не останавливаясь, набрав в грудь побольше воздуха, нырнул, по-лягушачьи работая под водой руками и ногами. Вынырнув, поплыл, рассекая упруго-обволакивающее тело реки дланями, бурля его ногами, быстро сокращая расстояние между собой и беспомощно, по-кутячьи, барахтающимся гуннским княжичем.

До Ругила оставалось каких-нибудь десяток мощных замахов, десять бросков крепкого Ратшинова тела, когда княжич, обессилив вконец, скрылся с головой под воду и, пустив бурки, пошел камнем ко дну.

«Врешь, не возьмешь, — неизвестно кому мысленно сказал Ратша. — Мы еще посмотрим, кто кого…»

Определив на глазок место, где в последний раз был виден Ругил, Ратша, сделав невероятный кувырок, словно отталкиваясь от речной поверхности, нырнул вертикально вниз.

Не случись несчастья, наблюдатели на берегу, наверно бы, покатились со смеху, видя, как над речной гладью сверкнул белизной кожи обнаженный зад Ратши и как по-лягушачьи дернулись над лоном вод его ноги. Но ныне было не до смеха. Вряд ли кто из русов и гуннов обратил внимание на это. Все, затаив дыхание следили за тем, удастся или не удастся смельчаку-русу спасти Ругила. Даже советов, на которые всегда так богаты как русы, так и гунны, не подавали.

Вода в реке теплая, светлая на поверхности на глубине пугала холодом и чернотой. Однако, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Ратша нырнул с открытыми глазами — надо было увидеть тело Ругила. Сначала он ничего не мог разглядеть, кроме, разве что, рыб, таращивших на него, как на чудо-юдо, глаза. И уже начал сомневаться в положительном исходе дела, так как запас воздуха, умело стравливаемый им, иссякал, как вдруг взгляд его выхватил из речной мути очертание тела, распластанного на илистом дне.

Подхватить рукой тело княжича и резко оттолкнуться обеими ногами от речного дна, чтобы через мгновение выскочить над поверхностью вод — было делом малым. Куда сложнее было доплыть с телом до отмели. Но Ратша справился и с этим. Вытащив на пологий берег безжизненное тельце, перебросил его через свое колено ликом вниз и, не вдаваясь в объяснения, стал резко трясти.

Русы молча, но с явным одобрением, кивали головами, соглашаясь с действия Ратши. Гуннские же вои были настороженны: им еще не доводилось зрить, чтобы утопленника вот таким способом можно было вернуть из мира мертвых в мир живых. Их шаманы если и возвращали кого-то из объятий духов смерти, то только долгими воскурениями пахучих трав да изнурительными танцами под глухой рокот бубна… Но это было редким чудом. И не с утопленниками, а только с хворыми да недужными. А тут лишь за то, что тело княжича было отобрано у духов вод, уже надо было благодарить смельчака. А уж если он с помощью волшебства оживит сына Харатона, то заслуживает быть самым уважаемым человеком во всей гуннской земле.

Проводя манипуляции с тельцем Ругила, Ратша тихонько шептал просьбы к светлым богам русов, чтобы помогли ему в деле добром, в деле нужном. И боги не только прислушались к мольбам Ратши, но и вняли им. Изо рта Ругила вдруг хлынула вода, сам он, порозовев кожицей, вдруг вздрогнул всем телом. Потом натужно закашлялся, выплевывая остатки воды. Затем открыл глаза и что-то проговорил на своем гнусавом наречии.

«Чудо! Чудо! — обрадовавшись, разом загалдели гунны. — Ругил жив! Слава духу неба — Тэнгри! Слава великому шаману русов».

Вот так Ратша стал не только другом гуннов из рода Харатона и княжича Ругила, но и «великим шаманом».

Севец, хоть и был вождем рода, но с Ратшей общался как с равным. Не заносился, не кичился. Прознав про новую удаль Ратши, про спасение им сына гуннского вождя, радости не выказал. Рек кратко: «Пес волку не товарищ. Смотри, чтобы не задрали. И от веси нашей держись подальше, не приваживай волков сюда. Иначе быть беде». Только Ратша тогда не очень-то прислушался к словам Севца. А зря…

Гунны за спасение ханского сына отблагодарили Ратшу конем. Но не тем, который подвел княжича, а иным, вороной масти. А того, гнедого, выбравшегося без седока из вод на берег, казнили, отсекши главу: «Не бросай хозяина в беде».

Ратше было жаль гнедого, но против гуннских обычаев поделать ничего не мог. Ханскому же подарку — вороному, облаченному в полную конскую справу, богато украшенную золотыми бляшками — откровенно радовался. Такого коня, такой конской сбруи не у каждого родовитого гунна увидеть можно было, не говоря уже о сородичах-русах, откровенно презиравших золото.