Первая после бога (СИ) - Снежинская Катерина - Страница 32

Да, они преступники. Кроме корпения над скучными финансовыми отчётами в тёмном кабинете с монументальной тяжёлой мебелью; кроме лёгких, легкомысленных и невесомых, как предутренний туман стихов; кроме лекций в кадетском корпусе и полевых учений были и споры всё там же, в отцовском кабинете, за наглухо закрытыми дверями. Высокие дебаты с цитатами из классиков, переходящие в очень даже плебейские ссоры до хрипоты, до потрясания кулаками и обугливающихся ножек мебели. На них Диру охотно пускали. И её мнение выслушивали. У умной девушки всегда найдётся что сказать о судьбах родины, совести, чести и долге. И как проблемы решать – естественно, гуманным и цивилизованным способом – она, конечно, знала.

Да, на увлекательные домашние посиделки сестру и дочь приглашали. На таинственные ночные встречи, проходящие в не менее таинственном «мужском клубе» нет. А потом случилась свадьба и всё закончилось. Родные с их интересами остались где-то там. У Диры же появились свои заботы, гораздо более важные, чем честь и долг гражданина.

Правда, следователь ей очень быстро и доходчиво объяснил, что увлекательная эквилибристика для ума никакое не безобидное семейное увлечение, а государственная измена. «Речи, порочащие императора и государство» – только за одно это полагалась смертная казнь.

– Вы же не желали зла императору, верно?

– Не желала…

– Наверное, вы и не понимали, о чём толкуют ваш отец с братьями?

– Не понимала…

– Вы не хотели?.. Вы не стали бы?.. Вы просто юная женщина, ничего не смыслящая в таких вещах?

– Нет… Нет… Да…

– Но вы ведь помните, о чём они говорили?

– Помню…

– Расскажите?

– Расскажу…

За четыре допроса в сыром, мрачном, будто он в подземелье находится, кабинете и стала слабой, ничего не понимающей женщиной с хорошей памятью. Она действительно не подводила. Струпья облезшей краски на кирпичных стенах, крохотное зарешеченное окошко под самым потолком, запах сырости и тараканов не забывался. А ещё лучше помнились полицейские-надсмотрщики. Нет, ничего страшного они не делали, даже грубостей особых себе не позволяли. Им просто было всё равно, ну вот совершенно. Дира не Дира, дело об убийстве Его Императорского Величества или о мелкой покраже из лавки, смертная казнь или пальчиком пригрозят – ну вот абсолютно всё равно. Наверное, леди Ван’Риссель они и за человека не считали. Просто работа.

И отец с сыновьями Кассел тоже просто работа. А вот следователь, кажется, действительно хотел ей помочь. Потому она и стала, в конце концов, только зрителем.

***

Оказалось, что пришла она слишком поздно, хотя Дира думала, будто собралась слишком рано. Уснуть этой ночью девушка и не рассчитывала. Но и просто лежать в постели не смогла: крутилась веретеном, сбивая подушки и простыни в ком. Встала, как только за окном посерело. Даже служанок не позвала, оделась-умылась сама. И, тихонько выскользнув за садовую калитку, пошла. От особняка Ван’Рисселов до площади Луны пешком путь неблизкий. Но стирать ноги лучше, чем по комнате метаться.

Когда Дира до места добралась, часы на ратуше десять пробили, а казнь на полдень была назначена. Но на площади не протолкнуться уже. Да и все окрестные улочки забиты экипажами и рычащими, встающими на дыбы ящерами, напрочь забывшими от общей нервозности о том, что они приручённые животные. Девушка едва протиснулась боком, то и дело укорачиваясь от хоть и подпиленных, но всё же внушительных когтей, и постоянно извиняясь.

На самой площади о вежливости пришлось забыть и поработать локтями. Собравшимся зрителям, конечно, такое поведение не слишком понравилось. И плащ леди обдёргали, и густую вуаль чуть не оборвали, и шляпку она едва не потеряла. А уж столько нового о себе узнала – на десять бы лет хватило. Но к помосту Дира всё же пробралась.

Ничегошеньки страшного, мрачного или угнетающего, кроме названия, в эшафоте не было. Высокая такая – в полтора Дириных роста – сцена. На ней четыре столба с перекладиной. Вот петли, со слеги свисающие, могли бы нагнать жути, наверное. Но уж больное маленькими и какими-то неправдоподобными они снизу смотрелись, да ещё на фоне радостного василькового неба.

Люди поразили гораздо больше. Нет, тоже никаких средневековых ужасов. Стояли спокойно, беседовали чинно, сплёвывая на мостовую семечную и ореховую скорлупу. Конечно, некоторое ярмарочное оживление присутствовало. Всё-таки не фунт изюму: публичная казнь, да ещё и лордов. Таким зрелищем столичных жителей с прабабкиных времён не баловали. Но в целом спокойно.

Другое дело разговоры. Никто, ну абсолютно никто осуждённым на казнь не сочувствовал! «Батюшку-императора» жалели – это да. Поговаривали, что оно, конечно, жить нелегко. И цены высокие – вон вино с хлебом опять подорожали. И законы выходят всё чуднее и чуднее. Чиновники вконец заворовались. Но как же так? Живого человека и бомбой?! Да ещё и самого императора.

А ещё Дира узнала, что: «…был там офицер один, который хотел всё кругом пожечь, да полицейские его скрутили. Хотя сами погорели, ужас!». У следователя же в рапорте совсем другое написано. Один из нападающих на кортеж кричал: «Речер! Давай, пали!». На что младший Ван’Кассель ответил: «Я с людьми не воюю» – и демонстративно руки на груди сложил. Инспектор ещё спрашивал, чтобы это значить могло.

Выходило, что всё зря, не из-за чего: и этот эшафот, и верёвки, и страшный кабинет, и умные разговоры – никому не нужны. Мёртвый император, его секретарь и ещё четыре офицера охраны тоже зря. И страшный муж, орущий, что она дура, дура! И страх, от которого некуда деваться ни днём, ни ночью, ни даже во сне. И ожидание: сейчас придут, заберут. И истерики матери.

Просто это никому не нужно!

Но хуже осознания бесполезности сделанного, стало унижение. От деревянных, лишённых эмоций, словно зазубренных речей людей в одинаковых белых рубахах – почему-то с казнимых снимали пиджаки и сюртуки. От мешков, надетых на головы, сделавших преступников неразличимыми. И от острой вони испражнений, после того как пол эшафота провалился. Никуда не денешься, сфинктеры у повешенных расслабляются.

Унизительно!

Как Дира в особняк вернулась – не помнила. Может, сама добрела. Или, может, подвёз кто сердобольный. Из всех чувств, человеку Близнецами отпущенных, осталось только одно: щёки горели, будто лихорадка началась. Но вернулась – не заблудилась и не потерялась по дороге. А там муж в гневе. Да что там в гневе? В ярости. В такой, что даже растрёпанных, по-настоящему дыбом вставших волос не замечал. На съехавший под ухо галстук внимания не обращал. Налил себе целый стакан чего-то крепкого – до самых краёв – и выпил залпом.

Дева Ночь, как он орал! А Дира слушала. Не только потому, что в тупом оцепенении сказать ничего не могла. Но ещё из-за понимания: виновата. Проблем супругу её семья и впрямь причинила немало. Да и запрета ослушалась. Между прочим, запрета обоснованного. Только вопль о том, что она совершенно не думает о чувствах мужа, пробил панцирь молчания.

– А для тебя мои чувства значат хоть что-то? – спросила Дира, ещё даже хорошенько не сообразив, зачем и спрашивает-то.

Впрочем, внятного ответа она так и не получила. Не собирался ей Ван’Риссель отвечать. Он желал донести до жены, насколько пострадал. И от её собственных выходок в том числе. Всё бы ничего. Может, дело бы и закончилось миром, не ляпни Меркер что-то вроде: «Туда твоим родственничкам и дорога!».

Тут-то разом и вспомнился мешки, а поверх них верёвки, уже не кажущиеся маленькими, треск провалившегося пола, запах. И юная леди Ван’Риссель отвесила супругу хорошего леща. Дело в том, что Дира серьёзно, без дураков, собиралась стать хирургом. А для них простая примитивная физическая сила необходима. Потому и мячик каучуковый постоянно в пальцах мяла, и по утрам тяжеленный табурет на вытянутых руках держала, и плавала при первой возможности. Меркер же, за собственной внешностью следивший тщательно, спортивными упражнениями не утруждался. Потому и очутился лорд в весьма унизительном положении: на полу, в щели между камином и комодом, с разбитым в кровь носом, да ещё и затылком об стену хорошенько приложившись.