Пархоменко
(Роман) - Иванов Всеволод - Страница 85

Богодухов заняли после короткого боя, но уже во время боя стало известно, что к Богодухову идут лучшие корниловские и дроздовские полки. После боя, когда отогнали дроздовцев — пехотные офицерские полки, Пархоменко созвал командиров.

В избе было душно, стаями летали мухи. Пархоменко косился на простенок, где висело исцарапанное зеркало, по краям оклеенное бумажками от конфет. Это зеркало отражало — видимо, с возможной добросовестностью — коричневую бороду и запухшие от недосыпанья глаза. Пархоменко говорил:

— Что же, товарищи, фронт открывать? Распоряжений от командующего группой нет. У него самого, как я сейчас узнал, начштаба и командир артиллерийского дивизиона сбежали. Хвастаться не будем, из нашей сводной части тоже кое-какие спецы убежали.

— Выдадут наше расположение, — сказал Ламычев. — Ясно, зачем бегут. Надо белых бить по черепу.

— По-моему, тоже: надо ударить. Ударить, а потом выйти из Богодухова. У белых почтение к нам возникнет, а мы тем временем силы соберем. Подписываю наступление под полную свою ответственность.

Дрались яростно. Когда деникинцы подтянули свежие резервы и пустили их в бой, прикрывая аэропланами и тремя бронепоездами, Пархоменко начал пятиться. Пятился он медленно, упорно, наблюдая с удовлетворением, что по всем дорогам лежат убитые белогвардейцы. И в сообщении командующему группой он написал: «Таковых офицеров встретили много, и даже столкнули в канаву двух дохлых полковников».

Отступали медленно; где было нужно, части умело останавливали противника на достаточное время. Так дошли до станции Кириковка, где выровняли фронт. Здесь оборонялись больше месяца и отступили только тогда, когда белые подвели подавляющие силы и много бронепоездов.

Неподалеку от Сум есть станция Басы. Части уже отступили, покинув эту станцию. Пархоменко, прикрывавший отход на легковой машине с пулеметом, поровнялся с домиками станции. Был он в брезентовом плаще, запыленный — и не разглядишь толком, кто такой. Начальник станции выскочил на крыльцо, вытянулся и начал рапорт:

— Ваше высокоблагородие! Красные только что прошли, тут остались…

Пархоменко легонько ударил его саблей по голове плашмя и сказал:

— Во дура, и радоваться-то не умеет вовремя.

В Сумах ему сообщили, что к станции подходит поезд Троцкого.

— Ну, этот половчей, — хмуро в усы пробормотал Пархоменко, — этот, кажись, рапортует другим способом…

И он не пошел встречать поезд, а явился, когда салон-вагоны и подтянутые раскормленные адъютанты уже час стояли на станции Сумы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Наглая трусость, сопровождаемая отвратительным самообожанием, когда все человечество рассматривается, как зеркало, которое можно разбить, если рожа выходит кривой; умение легко скользить по поверхности знаний, как на коньках по льду; такая неудержимая страсть к позированию, которая заставляет даже спать в позе, готовой для памятника; щегольская ложь и хвастовство весьма хитрого свойства, по которому все поступки людей проистекают будто бы из того, что он предсказал или что он сделал, — вот слабый контур того образа, который так тщательно был прикрыт румянами и гримом охранок всего мира, что лишь последующее десятилетие и потоки крови, пролитые этим подлецом, открыли народам подлинную хищную сущность предателя из предателей — Троцкого.

В те времена, о которых мы рассказываем, эта сущность изменника Троцкого, тщательно им и его помощниками замаскированная и прикрытая псевдореволюционными фразами, только разве предчувствовалась. Да и те, кто предчувствовал, стеснялись называть свое ощущение настоящим именем, зачастую говоря: «По-видимому, у меня к нему личная антипатия». Иные же, видя плачевные результаты распоряжений Троцкого, считали, что он как штатский плохо разбирается в военных делах, а советующие ему военспецы ни на что не годны. Третьи считали Троцкого легкомысленным говоруном, взявшимся не за свое дело, и что лучше бы ему отойти от командования войсками.

Как бы то ни было, Пархоменко, перебирая в памяти все, случившееся на фронтах в последние два месяца, со злобою смотрел на салон-вагоны, выскобленные, подчищенные, цвета слабого ультрамарина, на снующих военспецов. «Одно то, что вагоны такие, — безобразие! — думал Пархоменко. — Страна голодает, холодает, люди не емши в поход идут, возле станков с голоду валятся, а он!.. Безобразие!»

Повар, высунувшись из окна вагона-ресторана в своем белом колпаке, кричал коменданту станции:

— Вам же заказана на три часа рыба!

Комендант, седой, только что выписавшийся из лазарета и назначенный несколько дней назад, стоял перед окном вытянувшись и, не имея сил перекричать повара, только водил губами. Пархоменко дотронулся до его плеча и сказал:

— Ступай в комендантскую. А с этим я сам поговорю. — И, поднеся к лицу повара кулак, сказал: — Вот тебе осетер!

Из вагона вышел в сопровождении адъютантов Троцкий. Так как было жарко, то по ступенькам вслед за свитой бежал, вихляя задом, какой-то канцелярист. Он нес стаканы на подносе и несколько бутылок нарзана. На площадке мелькнуло лицо Быкова и при виде Пархоменко скрылось. «Только этого тут не хватало», — подумал Пархоменко.

Пархоменко, как и во все последние дни, и сейчас думал о коне. Он хотел начать с того, что армия идет, держась за линию железной дороги, как слепой за забор. Армии необходим конь! Но, увидав бутылку нарзана, из которой поднимались пузырьки, и молодого розового канцеляриста, который подобострастно подавал бутылку и стакан, Пархоменко подумал, что говорить о коне бесполезно. Он начал рассказом о предателях, беспрерывно выдававших расположение наших войск.

Троцкий прервал его и стал бранить беспорядки на фронте, в особенности напирая на роль комиссаров-коммунистов, которые будто бы больше всего виноваты были в этих беспорядках.

— Подобных комиссаров нужно расстреливать на месте!

Пархоменко посмотрел хмуро ему в лицо и раздельно, как бы намекая на далекую, но предчувствуемую разгадку позорного отступления армии, сказал:

— Какой же может быть порядок, если поминутно меняют командиров и шлют к нам в начальники штабов изменников?

В глазах Пархоменко было не только нечто озорное и презрительное, но можно было прочесть такое, что говорило: «Сколько ты ни притворяйся, каким ты металлическим голосом ни кричи, как ты ни старайся показать себя сторонником народа, все равно я вижу то, чего ты боишься больше всего». И чем дальше Троцкий приглядывался к этим глазам, тем он делался беспокойнее. Под каким-то предлогом прервав Пархоменко, он ушел в вагон. Высокий, в запыленном плаще человек со сверкающими едкими глазами остался на перроне. Вышел адъютант и потребовал, чтобы прибывших везли на ахтырский участок.

— Место опасное, дорога песчаная, — сказал с еле уловимой усмешкой Пархоменко.

Адъютант повторил свое требование.

Пархоменко подал две машины. Машины эти он велел загрузить посильнее, и, когда машины приближались к Ахтырке и поднимались, почти буксуя, по песчаному яру, он на крутом повороте, где линия твердой глины и слой рыхлого песку почти сливались, спокойно сказал:

— Я ж говорил, что место опасное. А вон и белые скачут, — добавил он, увидав разъезд своих кавалеристов.

От испуга у шофера дрогнула рука, он чуть повернул машину, и с твердого грунта она скатилась в песок, как и ожидал Пархоменко, и глубоко застряла. Пассажиры выскочили и с редкой энергией стали помогать шоферу.

Пархоменко поднялся на бугор. Разъезд удалялся. Пархоменко посмотрел вниз, туда, где, помогая старательно своей свите, выталкивал из песка машину Троцкий. Подумав: «Черт вас разберет, кто из вас не прочь дождаться здесь белых, а кому еще рано!» — Пархоменко подошел и с такой злостью толкнул плечом машину, что она мгновенно выскочила из песка.

Вернувшись в салон-вагон, прибывшие тотчас же отдали приказ: «Поезду идти обратно». О Пархоменко было сказано:

— Он болен. Жалко, если пропадет такая сила.