Пархоменко
(Роман) - Иванов Всеволод - Страница 84

Махно сидел, положив локти на стол и склонив голову на руки так, что длинные липкие волосы его почти лежали на белой скатерти. Он спросил не здороваясь:

— Ты знаком с Быковым?

— Знаком, — крайне удивленный этим вопросом, ответил Штрауб.

— Пошли ему телеграмму, что шестого июня мы открываем наш четвертый съезд.

Он взял клок волос, потер их в пальцах, и на всю комнату послышался шелест, будто волосы у него были толстые, как проволока. Помолчав, он сказал:

— Вот и все. Уходи.

Из этого разговора Штрауб понял, что он отброшен куда-то в угол поля, откуда трудно разглядеть игру, происходящую на поле. Он не считал себя виновным, просто — ослабело государство, которое им владело, а не ослабей оно, ему довелось бы участвовать в схватке посредине поля. Но оттого, что он был отброшен к стороне, интерес игры не уменьшался, а, наоборот, увеличивался, и с чрезвычайно томительным чувством любопытства и ожидания Штрауб послал телеграмму Быкову. Два дня ответа не было. Видимо, игроки совещались, летели во все стороны шифры, скакали курьеры, запрашивались столицы. И чем дольше это тянулось, тем сильнейшее отвращение чувствовал Штрауб к этой мазанке, в которой он жил, к этим огаркам, при свете которых он вынужден был писать статьи о прелестях анархии, к этим бесчисленным клопам и тараканам и даже к Вере Николаевне, которая в последнее время усвоила чрезвычайно пренебрежительный тон по отношению к нему.

Четвертого ночью пришел ответ. Быков телеграфировал кратко: «Распоряжение отдано». — «А какое распоряжение, кому?» — думал Штрауб. Но он вскоре узнал все. Пришел встревоженный сотрудник газеты и сказал:

— Получено распоряжение от Троцкого: четвертый съезд анархистов категорически запрещается. Как это понять?

— Наверное, сейчас Махно вырабатывает директивы, — ответил Штрауб, продолжая писать статью. Но про себя он уже говорил, что все понятно. Вот он, ответ, тот ответ, на который еще в Киеве накануне занятия его большевиками намекал Быков: то есть что Троцкий — тоже агент. Этим распоряжением он дает сигнал к выступлению махновцев, намекая, что развал, осуществляемый ставленниками Троцкого в советской армии на румынском и галицийском фронтах, завершен и что, если ударить сейчас этим армиям в спину, они стремительно покатятся обратно.

Так оно и случилось. Махно выступил 6 июня, и почти одновременно с ним на Одессу и Екатеринослав кинулся генерал Шкуро. Под Одессой восстали немецкие колонисты.

На другой день, после того как было получено сообщение о восстании немецких колонистов, Вере Николаевне принесли торт от Махно, а Штрауб получил в подарок желтый кожаный чемодан, в котором лежало два отреза тонкого сукна защитного цвета, несколько отрезов шелку и кольт с патронами. Штрауб, потирая руки, ходил по комнате и, смеясь, поглядывал на торт. Это был обыкновенный, белый с розовым, торт, мягкий, квадратный, и руки у Веры Николаевны были уже липкие. Липкие были и губы. Она сидела, сузив глаза, причмокивая губами от удовольствия, и все эти сладкие ее движения и взгляды уже казались не столь противными.

— Все-таки странно получить в подарок торт от анархистов, — проговорил, улыбаясь, Штрауб. — Ты не находишь, Вера?

— И анархисты — люди, — ответила наставительно Вера Николаевна.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Войска Деникина приближались к Харькову. Уже передавали, что по Белгородскому шоссе белогвардейцы пытались проскочить на Сумскую улицу.

Пархоменко, чрезвычайный комендант и начальник гарнизона Харькова, формировал и отправлял на фронт один батальон за другим. Когда он узнал, что белые лезут в город, он составил особый батальон исключительно из стойких и испытанных донецких рабочих. Прикрывая батальон двумя броневиками и сам строча из пулемета с легковой машины, он вывел бойцов на Белгородское шоссе и погнал белых. Темнота помешала дальнейшему наступлению. Разведке же мешало то, что у Пархоменко было мало кавалерии.

— Главное, вредят нам по части коня, — сказал он, возвращаясь со своим батальоном в город. — Заметьте, что все прорывы в последнее время в наших войсках белые сделали конницей.

На другой день Пархоменко был назначен командующим всеми харьковскими войсками. Начальником штаба к нему прислали маститого военспеца, бывшего генерала Чернякова. Когда Пархоменко увидал эту степенную походку человека, никуда не спешащего и оттого весьма уважающего себя, он сказал:

— Коня мне надо, а не начальника штаба!

К вечеру начальник штаба уже перебежал к белым. Это произошло 24 июня, а утром на следующий день, обогнув фланги сопротивлявшихся, две дивизии деникинцев ворвались в Харьков. Пархоменко выстроил свой батальон и уцелевших курсантов из школы червонных старшин и сказал:

— Кругом измена, товарищи. Кто-то бьет нас под самое сердце. Караулил внутри наш город один полк, а сегодня ночью заявляет, что не только на фронт, но даже и в караулы не пойдет. У меня язык, товарищи, не поворачивается сказать название этого полка…

Он помолчал, теребя пальцами фуражку. Он уже давно не брился, у него отросла борода, а глаза его глубоко ввалились. Батальон и курсанты молчали. Всем было известно, что Пархоменко утром приехал в этот полк со своим маленьким сыном Ваней, выстроил полк перед казармами, вышел к нему вместе с сыном и сказал: «Не боюсь я вас, трусов, и вот сына с собой не побоялся привести. Я один и, однако, приказываю вам разоружиться». Полк стоял растерянно, тогда он велел полку сложить оружие, погрузил оружие на подводы и, уходя, сказал: «Полк с этого дня расформирован, а вы подохнете, предатели».

Пархоменко продолжал говорить:

— Белые почти на соседнем дворе, товарищи. Кто хочет со мной сделать большой марш по тылам, прошу поднять руку. — Он сосчитал руки и добавил с удовольствием: — Предложение товарища Пархоменко принято единогласно.

А к моменту выхода из Харькова вокруг Пархоменко стоял отряд вооруженных партийных и профсоюзных работников, 1-й Мелитопольский полк, отряд моряков, отряд харьковского саперного батальона, а из арткурсов были сформированы две легкие и одна гаубичная батареи, всего около двух тысяч бойцов.

Части шли проселками, среди бархатисто-матовых золотых хлебов. Хлеба стояли неубранные. Они уныло звенели колосьями, и, казалось, слышно было, как сыплется из них зерно. На втором переходе разведчики сообщили, что наперерез батальону, в котором находился Пархоменко, движется большой отряд белоказаков, чуть ли не полк.

— Надо их встретить организованно, — сказал Пархоменко.

И он указал на хлеба:

— Залезайте, товарищи.

Он залег по одну сторону дороги с тремя пулеметами, а по другую сторону дороги, тоже с пулеметами и с другой половиной батальона, залег Ламычев.

Белоказаки ехали осторожно, часто приподнимаясь на стременах и поглядывая по сторонам. Но перед ними лежала ровная мирная нива, чуть колеблемая ветром. Узкие тени облаков бежали по ней, и когда тень набегала на отряд, сильно пахло созревшей травой.

Когда, по мнению Пархоменко, перед его глазами показалась середина отряда, то есть когда он увидал штаб, он кинул вверх фуражку.

Сначала ударил один пулемет, затем подхватили другие. Всадники заметались, кони их вздыбились и кинулись в хлеба. Встречая выпрыгивающих из пшеницы людей, кони пугались еще больше. Всадники падали, не пытаясь бежать. Отряд был уничтожен целиком. Пархоменко захватил обозы, снаряды, пулеметы, а главное — коней.

— Мы у коня сейчас самые покорные слуги должны быть, — сказал он.

Слава — как знамя. Когда соседние, тоже идущие по тылам части узнали о разгроме дроздовцев, они немедленно повернули к Пархоменко. Всех подошедших он свел в две бригады, организовал особый пехотный полк и кавалерийскую бригаду, командование которой передал Ламычеву.

— Да я же больной человек, — сказал Ламычев, чрезвычайно довольный назначением, — у меня не иначе как мигрень.

— Доведешь до Богодухова.

— До Богодухова, конечно, доведу. Только политкомов надо назначить, у теперешнего бойца техника войны заскорузлая.