Дело Бутиных - Хавкин Оскар Адольфович - Страница 81

— Что ж, мы еще повоюем, — сказал Бутин, поднявшись. — А вам за прямоту вашу и добрые советы — низкий поклон.

Марьин, поглядев вслед высокой, худощавой энергичной фигуре, устало покачал головой — и с укоризной, и с сожалением, и с долей восхищения...

                                                                                                                                                          31

Бутины выдавали замуж Серафиму Глебовну Викулову за мещанина Ермолая Сергеевича Ошуркова.

Какое облегчение испытывал он, Михаил Дмитриевич, при всех сложностях предстоящего события, облегчение от того, что обнажил свое сердце перед невесткой.

Он знал, что Капитолина Александровна высоко ставит искренность и прямоту. Он понимал, что исповедь его перед нею не может быть ничем другим, как душевной казнью. Он верил, что встретит дружеское участие. Но невестка оказалась способна на большее. Она пригласила Петра Яринского в маленький кабинет наверху, где обычно проводила утренние часы, проверяя счета по дому, давая распоряжения прислуге, принимая деловых визитеров, — с девочками из гимназии она обычно занималась в большой гостиной, где рояль и предметы для вышивания, а потом звала в столовую, — так вот приняла Петю, сидя за рабочим столиком. Яринский остановился у порога — этот невзрачный молодой парень с невыразительным простодушным лицом, широкими плечами и на крепких, немного кривых ногах. Яринский, боящийся даже приближения к нему девушек, Яринский, необходимый человек в доме — старательный мастер на все руки: кучер, посыльный, садовник, столяр, — стоял у двери и смотрел на хозяйку дома ясными, честнейшими глазами, готовый исполнить любое поручение.

— Так вот я здесь, Капитолина Александровна, — напомнил о себе, вежливо кашлянув в кулак.

— Петр Терентьевич, ответьте, вы все с той же страстью предаетесь своей охоте? Или же тайга ныне не тянет?

— А как же, — с некоторой важностью отвечал Яринский. — Я сызмальства к ружью приучен, тайга — дом родной. Еще с папаней хаживал я...

— А где ж вы, Петр Терентьевич, больше охотитесь? Где ваши места заповедные? Дичь-то не везде, наверное, водится! — И с таким невинным и незнающим видом глядит на него хозяйка дома, что Петя покровительственно улыбнулся.

— Уж тут знатье, Капитолина Александровна. Я, почитай, все в округе охотничьи угодья знаю. Когда в хребет, когда на зыбунах, когда в западушках.

— И на Хиле тоже бываете? Вверх по Нерче? И там зверя скрадываете?

У Яринского чуть подогнулись кривые ноги. Он не отвечал, озадаченно глядя на хозяйку.

— Что же вы молчите? Вы ведь туда часто ездите. С Михаилом Дмитриевичем. С ружьем, порохом, припасами. По три дня охотитесь. А то и больше.

Яринский продолжал молчать. Лоб у него покрылся испариной.

— Вот что, Петя, завтра, прямо с утра, запрягайте большую коляску лошадей, берите на складе ящик конфектов, ящик пряников. Поедем охотиться на Хилу. Я да вы. Ну, поняли?

— Понял, Капитолина Александровна, — повеселев, но с известным недоверием, сказал Яринский. — Будет исполнено, Капитолина Александровна.

Уже выйдя, полуоткрыв дверь, спросил:

— Осмелюсь спросить, вам-то ружье брать? Или не понадобится?

— А как же! — Улыбнулась: — И ружье, и порох, и припасы, все бери. На охоту же!

Стояла поздняя осень. Дорогу подморозило, в яминах, кое-где схваченных утренником, блестел ледок. Уехали засветло. Могучие Алмаз и Агат — самые сильные, широкогрудые, красивые лошади бутинской конюшни легко катили просторную, на пятерых, повозку. Двое их всего, Капитолина Александровна с Яринским, зато кучер расстарался: все свободные места — на заднем сиденье, у ног хозяйки, на облучке, завалены ящиками и пакетами. Яринский выполнил поручение Капитолины Александровны с таким усердием и с такой щедростью, что числящийся при складе Мокей Бояркин вначале решил, что все Бутины собираются в далекое путешествие. Лошади бродом перешли Нерчу и, обогнув облетелые кусты черемухи и стланика, после пяти часов езды вынесли коляску к большому бревенчатому дому позади забоки в глубоком урезе лесистой сопки. Дом был с затейливым высоким крыльцом, украшенным резными балясинами. От дома под легким спуском чернели убранные огороды, в сторонке теснились стайки, сараи. Ни одной избенки, ни одного живого существа по соседству. Зато солнце, уже поднявшееся высоко, щедро золотило и желтый крепко сколоченный лиственничный сруб, и словно запылавшие в лучах оконные стекла, и коричневые стволы сосен, нависших ветвями над крышей, и словно отражающих литыми боками солнечный свет гнедо-рыжих, калтарых, с белой гривой лошадей, распрягаемых ловкими руками Пети Яринского. Он куда-то увел Алмаза и Агата, выгрузив на крыльцо все коробки и пакеты: «Уж вы теперь сами, а я к своим плашкам!» — ружья за спиной, натруска сбоку. И он уже карабкается по какой-то трещине-расселине позади избы к синеющему стеной недальнему лесу.

Но в доме точно бы никого. Ни в огороде, ни возле стаек, ни в окнах. И на крыльцо никто не торопится к пакетам, коробкам, корзинам, сгрудившимся у порожка. Она потянула дверь и, во-шедши в сени, сразу ощутила домашнее, обжитое, деревенское тепло, семейный уклад: кадушка с водой у входа, пузатые бочки, дышащие капустным и огуречным рассолом, чресседельник и хомут на крюках напротив, ряды полуведерных стеклянных банок и бутылей у стенок слева и справа, а в них зеленая просветь укропа, петрушки, смородинного листа, густая просинь голубики и жимолости, тусклое, как на закате, сияние брусники, малины, лесной земляники — вона какая семейка здесь проживает, все, что есть в тайге, подобрала, запасла на долгую зиму.

Волнение нарастало в Капитолине Александровне еще в коляске. Ей был приятен утренний заморозок, она подставляла распылавшееся лицо хиусу с северного хребта. Как ее встретят на Хиле? Девочки чуть не ежедневно приходят к ней — Филя Павлова, Валя Письменова, Тоня Колобовникова. Она любила их, словно они ее дочери, как когда-то «сбежавшая» с Михайловым в Москву Анютка. Той заплетет косичку. Той подарит альбом и невзначай погладит застывшую над рисунком головку. С той бьется над уроком французского, пока та не поймет, как обращаться с немым «е». Ее душа — в этих детях.

А ведь там — за толстой дверью в избу — твое, родное, бутинская кровь, как же тебе тех деток не полюбить вдвое. А сил открыть дверь нет. Не от тяжести толстых лиственничных плах, а от тяжести на сердце. Она потянула за медную скобу, — ох ты, неуж там кто придерживает дверь, не желает впустить гостью!

А когда открыла, то лицом к лицу столкнулась с женщиной.

У женщины этой воинственный вид отважного солдата, готового грудью своей защитить от неприятеля крепость.

Сравнение невольно пришло в голову непрошеной гостье при первом взгляде на миловидную молодую полную особу, встретившую ее у растворенной настежь двери.

Но, присмотревшись к женщине, поняла, что бедняжка скорее в страхе, чем в воинственном состоянии, и еще по-женски поняла и другое: ведь не зная, кто и зачем, а может, в догадке, принарядилась, на скорую руку пуховую шаль накинула, широкую плиссированную юбку успела надеть, в туфельках нарядных на красивой полной ножке. Чтобы достойно встретить хоть кого!

Это — Серафима, старшая, та, что благословением Бутина выходит замуж. Мать-хранительница, опора и защита этой семьи.

— Чем обязана вашему приходу, сударыня?

Голос покойный, в нем здоровье и отзвук душевной чистоты, хотя густо-синие глаза не в силах скрыть смущение и тревогу. Уж прошу извинить, а признать вас не могу...

— Во-первых, здравствуйте, — улыбаясь, ответила гостья. — Во-вторых, я не ошиблась, это дом Викуловых? В-третьих, пришла незнакомая, а уйду знакомая. И, в-четвертых, пригласите меня в комнату и, если не трудно, дайте напиться!

— Пожалуйста, милости просим, — ответила Серафима, отстранившись и несколько успокоенная мягкой решительностью и шутливым тоном представительной барыни. Она пододвинула плетеное с подушечкой кресло к столу, покрытому лиловой бархатной скатерью, обмахнула рушником, подождала, пока гостья села.