Морфы: отец и сын (СИ) - Огнев Евдоким - Страница 37

— Вы часто разговариваете сами с собой? — насмешливо спросила Олива.

— Это всё ваше лекарство. Оно развязывает язык и заставляет говорить вслух. Я этого не замечаю.

— Интересно на вас действует наркоз. Такое необычное свойство так и хочется изучить. Что вы об этом думаете?

— Изучайте, — ответил я. После всего случившегося мне было всё равно на свою дальнейшую судьбу.

— Ого! Первый раз вижу фитоморфа, который готов пожертвовать собой в целях науки. — Она подошла ко мне и держа в руках стакан с каким-то напитком, которая отпивала чуть ли не после каждой реплики.

— Терпеть не могу науку, — ответил я, вспоминая гниль, которая возникла из-за неё.

— Из-за войны?

— Да.

— Многие сейчас винят учёных в случившемся и это нормально. Это защитная реакция. Нужно кого-то обвинить, чтоб не сойти с ума.

— Считаете, что учёные ни в чём не виноваты?

— Наука — она похожа на нас с вами. Мы же сложные существа: можем делать хорошие поступки, можем приносить в этот мир зло. Какое лекарство может как вылечить так и убить. Наука же не только разрушает, но и много создаёт, облегчая нам жизнь.

— У нас какое-то нездоровое желание облегчить жизнь, — заметил я.

— Это нормально стремиться к чему-то лучшему, — ответила она.

— Вы всё время говорить нормально. А что, по вашему мнению, не нормально?

— Винить себя в том, что нельзя изменить. Брать на себя чужие ошибки, которые к вам не имеют никакого отношения. Это всё не нормально. Если постоянно чувствовать вину, однажды эта вина удушит. Только сейчас для вас это бесполезные слова, потому что вы стремитесь к бессмысленной жертве.

— Почему к бессмысленной? — Меня задели её слова.

— Если решаться жертвовать, то ради чего-то или кого-то, чтоб жертва не была бесполезной. У вас же желание съесть себя связано в первую очередь эгоизмом. Мне это не нравится.

— Потому что тогда ваша работа по спасению моей ноги будет бесполезной.

— Именно. А я не люблю тратить время, проведённое на работе впустую. Мне так по душе проводить личное время, но не рабочее.

— Впервые слышу, чтобы кто-то любил тратить время впустую.

— Почему бы и нет? Мне хватает сосредоточенностью на работе, — ответил она. Олива допила свой напиток приложила ладонь к моему лбу. Температура. Ну это нормальное состояние во время заживления ран.

— Да. Нормальное.

— Хоть что-то у нас с вами нормальное. Попробуйте меньше думать и больше спать. Это поможет быстрее встать на ноги, — ответила она. — будет время я к вам загляну. Надеюсь, к тому времени вы будете спать. Знаете, мне нравится, когда больные спокойно спят, а не мучаются лихорадкой.

— Не могу ничего обещать.

— А вы постарайтесь.

Она ушла, а я вновь остался один наедине со своими дурными мыслями, которые стали ещё дурнее под действием лихорадки.

Если предположить, что наша жизнь — это кривая, которая идёт вперёд, а мы следуем её маршрутом, то в итоге, рано или поздно, кривая оборвётся. Мы же останемся стоять на обрыве и думать, что делать дальше. Обрыв — это не так важно. Линия будет своеобразная дорогой, по которой нужно не идти вперёд, но у меня не было уверенности, что мне нужно прокладывать эту линию из своей точки отсчёта, которая возникла после обрыва прежней линии. Я не видел в этом смысла.

«Мне кажется что в нашей жизни нет какого-то конкретного смысла. Я могу думал на эту тему, лёжа среди лианы и боясь боли. Мы сами наполняет жизнь смыслом. Сами рисуем линии, а потом по ним строим жизнь. Эти линии, как схема, чертёж здания или план полёта», — услышал я Лешика.

«Вот только тебя здесь не хватало», — проворчал я.

«Я знал, что ты скучал только не знал, что настолько!» — подковырнул он.

«Может хватит ёрничать?»

«Я не ёрничаю. Почуял, что ты помираешь, вот и решил компанию составить. Одному помирать страшно».

«Вполне комфортно», — возразил я.

«Сколько у деда было детей?»

«Много».

«Представляешь, какая у него была какофония, когда он умирал?»

«Я к нему не ходил. В то время у самого была какофония в голове от всех этих голосов, поэтому и не пошёл прощаться».

«Так не хотел или не мог пробиться?»

«Не смог пробиться, поэтому не ходил. Так что там с точкой отсчёта? Мне понравилась эта тема», — спросил он.

«Помнишь, когда-то лежал под деревьями?»

«Когда у меня руки лианами стали? Такое сложно забыть. Всю жизнь помнить буду. Даже если захочу вычеркнуть это из памяти, то не получится».

«Тогда для тебя была своеобразная точкой отсчёта. Ты выбирал, что делать дальше: жить или умереть. Смерть была бы точкой. Жирной точкой, которая поставила бы финал в твоей линии. Но ты решил провести новую кривую».

«А что мешает это сделать тебе? Сделать новую кривую прямую перпендикулярную и какую-то там по желанию?»

«Зачем? Какой в этом смысл?»

«О! Великий смысл, который нас заставляет что-то делать и двигаться вперёд! Пап, но это всё ерунда. Смысл — это непостоянная величина. Он то появляется, то исчезает. Пропадёт один так появится другой. Кстати, что там случилось?» — спросил Лешик.

«Чуть без ноги не остался».

«А у меня руки теперь кривые. Живу как-то. Хотя это и сложно, но справляюсь. Ты же чуть без ноги не остался, но ногу сохранил».

«Без смысла тяжело».

«Так найди его и построй новую кривую».

Я промолчал. Спорить не было сил. Да по-честному аргументов не было. К своему стыду, я понял, что мне хотелось просто страдать и не тратить силы на борьбу. Опустить руки и погрузиться жалость к самому себе. В жалости к себе есть какие-то плюсы. Она словно окутывает одеялом, что закрывает от окружающего мира. Заставляет расслабиться и провалиться в какую-то пустоту. Приятную пустоту, где не надо думать и где нет проблем.

— Не нравится мне твоя температура. Ой, как не нравится. И ведь воспаления нет. Здесь явно что-то психологическое. У вас говорят много на психики замешано. Вот куда проще наших лечить. Там отрезал, тут подставил. И вот он уже дальше бегает, не пытаясь себя убить. А ты хочешь именно это сделать. Наших лечить проще.

— Потому что вы привычны терять части тела, — ответил я, открывая глаза.

— Я думала вы без сознания.

— Похоже, оно у меня не отключается.

— Я сделаю укол. Жар должен уйти.

— Не надо со мной возиться.

— Это ещё почему? — набирая лекарство в шприц, спросила она. — Как вас зовут?

— Геннадий.

— У каждого из нас есть своя работа. Моя заключается во спасение и восстановление морфов, чтоб они продолжали жить. А в чём ваша работа? Кем вы работаете?

— У меня публичный дом. Вы небось слышали…

— Я такими вещами не интересуюсь, — ответила она. — Но вы разве не хотите вернуться к своей работе?

— Чтоб меня опять захотели убить?

— Так боитесь повтора происшествия?

— Ничего я не боюсь. Но возиться не стоит, — ответил я.

— Ко мне редко попадают фитоморфы. А кто-то, не буду произносить имён, обещал отдать своё тело науке, — улыбнулась она. Как-то не по себе увидеть женщину, которая с улыбкой вставляет в моё тело иглу. Опасная женщина, пусть она и говорит, что приносит мир добро. Только выглядело это добро зловещ.

У каждого из нас есть своя точка отсчёта, которая может изменить жизнь. Из неё мы чертим новую линию и по новой строим жизнь, если хотим. Хотел ли я? Но в тоже время помирать не было смысла. Если бы там кто-то меня ждал, то возможно и стоило зайти за край, но Миле я там был не нужен. Она ещё здесь отказался от семьи. Цветик была вместе с матерью. Допустим, вот решусь я помереть и что дальше? Ничего. Меня это не устраивало.

Два дня пролетели быстро. Я то спал, то чего-то бормотал. Иногда открывал глаза и видео кого-то из персонала. Часто это была Олива с маниакальным блеском в глазах, которая то и дело чем-то меня колола и записывала результаты. Однажды, она пришла с двумя мужчинами.

— Забирайте его на каталку, — бодро заявила она.

— Зачем? — борясь с безразличием, спросил я.