Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович - Страница 6

Все это, лениво пощипывая струны дешевой гитары и ежеминутно с особым фасоном сплевывая за борт, передал внимательно слушавшей команде судовой писарь Дудыкин, белесый, плоский, как гладильная доска, модник, считающий себя человеком отчаянно культурным. Он знал одно слово по-французски и без-толку совал его куда ни попало.

— Pourqua, дорогие товарищи, pourqua! — процедил он и теперь, думая, что этим все исчерпано.

— Пуркува, пуркува, — передразнил Чалый, — чернильная твоя голова, писарь. Конечно, товарищу Ермилину, как судовому доктору, ответственность большая. Кто они — неизвестно, — пуркува? А помрет черноволосый, ты, что ли, со своей задрипанной гитарой отвечать будешь? Да и вообще на военном крейсере держать чьих-то ребят не годится. Идем под военным флагом, поход важнейший, всего надо ждать. В Бизерте[12] белогвардейские корабли стоят — может, бой примем. А ты пуркува да пуркува! У тебя, товарищ писарь, от чернил да бумаги голова тоже тово — пуркува!

Чалый показал у себя на голове, где именно находится эта «пуркува» вместо мозгов.

Кто-то, почесывая в затылке, пробурчал:

— Да и в самом деле, что мы с ними делать будем? А тут еще сказанешь, другой добавит, — какое уж тут к хромой бабушке воспитание для пионеров?

— Ну, а что ж? За борт, что ли, их бросить, дубовая твоя голова?

— Верно! С ними и ругаться отучимся, пусть едут за границу, посмотрят, дома ребятам расскажут; пионеры — народ толковый.

— Ну да, богадельня у нас, ребят развозить по заграницам? Да и чего спорите? От нас, что ль, зависит? Как комиссар с командиром рассудят, так и сделают, только «батька» баловаться не любит, — горячился Чалый.

— Вообще следует вам помыться, товарищ Чалый, после кочегарки, и более я с вами не собеседник! Pourqua!

Дудыкин обиженно фыркнул и, бренча на гитаре, отправился мечтать на корму.

Пробуя на ногте только что отточенный кухонный нож, кок предложил:

— А по мне пусть, пусть себе ребятки плывут. Плавание это хорошо — мозги проветривает. Человек от плавания светлеет, как начищенная кастрюля. Много ль они съедят? Одну порцию борща на двоих, альбо коклету — тоже одну двум. Пожалуйста! А краснофлотцам отрада: пионеры на славном нашем крейсере «Коминтерне» всю дальнюю прошли. О!

— А все же ребятишек придется отправить домой!

Все подняли головы. На мостике стоял командир. Седые усы его двигались в улыбке, и насмешливо щурились выцветшие глаза.

Споры смолкли. Только кок, оправив передник на большом — животе, кашлянул и степенно заговорил:

— Разрешите, товарищ командир, доложить. На первое — обидно будет ребятам после такого геройства домой возвращаться, на второе — небось красный крейсер, пожалуйста, не царский флот, где юнгов битьем били и позорные поручения накладывали!

Командир сощурился:

— Ну, а на третье, что подадите, товарищ Громыка? Давайте что-нибудь повкуснее.

Кок пригнул к ладони третий палец, хитро подмигнул команде:

— А на третье пусть картошку на камбузе чистят. Вам, товарищ командир, хорошо, пожалуйста! А краснофлотцам от этого обидного занятия освобождение и… мне веселей, пожалуйста!

Последние слова кока покрыл веселый смех команды. Командир тоже смеялся, и видно было, что три блюда толстопузого кока пришлись по вкусу старому моряку.

— От имени команды просим, товарищ командир, оставьте хлопцев на борту!

— Хорошо кок говорит; три часа вот мне, электрику, картошку приходится иногда чистить, а в это время ой-ой-ой какую работу можно справить, — раздались сочувствующие возгласы.

Командир, смеясь, посмотрел на команду и коротко кинул:

— Ладно, там видно будет!

ИНОГДА И ПОВАР БЫВАЕТ ПОРТНЫМ

В то время, когда шли горячие споры о судьбе ребят, они пластом лежали в лазарете. Доктор Ермилин, прозванный командой Моржом за его моржовые усы, добродушный старичок, маленький, с нежными женскими руками, в первую ночь совсем не отходил от них.

Особенно беспокоил его Мишка.

Пульс у Мишки еле прощупывался, сердце давало перебои, и долго не проходил бред. То, что рассказал писарь Дудыкин, было почти верно.

Гришка инстинктивно чувствовал, что Морж — верный друг, и не сводил с него глаз. Ермилин понимал, о чем молчаливо просят озорные глаза, и однажды, как будто невзначай, бросил:

— Ладно, ладно, сорванец! Эх ты, трюмный житель! Похлопочу у командира, авось и оставит!

За дверью лазарета кто-то заскулил. Морж поднял брови, поправил очки и произнес:

— Войдите!

Дверь не отворялась. Кто-то продолжал царапаться и толкаться.

Морж слегка приоткрыл дверь. В нее просунулась умная морда собаки с высунутым красным языком.

— К вам, что ль, посетитель? Делаю исключение, дозволяю свидание на пять минут!

Верный стремительно подбежал к ребятам и лизнул каждого в самые губы. Морж подпрыгнул на месте:

— Свидание окончено. Вон! Фью! Какие больные — такие, видно, и посетители!

Через два дня Мишка почти совсем поправился. Приятели смирнехонько сидели на койке и строили догадки о будущем.

Однажды, смерив температуру и напрасно стараясь казаться равнодушным, Морж сказал:

— Ну-с, моя миссия окончена. Сегодня лежите, завтра к командиру на допрос. По всем строгостям военного устава…

В этот же вечер, когда заснула утомленная команда, кок мастерил что-то, низко наклонившись к столу, деловито сморщив брови. За три часа до побудки он разложил на столе две пары обкургузанных парусиновых брюк, две полосатые тельняшки с обрезанными рукавами, укороченные фартуки и маленькие поварские колпаки.

Громыка, видимо, остался доволен своей работой. Его заплывшие глазки сияли от удовольствия; он растопыривал жирные пальцы и довольно мурлыкал под нос.

РОДСТВЕННИКИ ХРИСТОФОРА КОЛУМБА

Крейсер приближался к берегам Англии. Слева проходили величавые скалистые берега Скандинавского полуострова.

Встречные иностранные пароходы, блюдя морской обычай, приспускали флаги перед советским крейсером.

Перемазанные кочегары, и матросы махали шапками красному кораблю.

Ледовитый океан величаво и грозно перекатывал громадные волны. Чайки в веселой чехарде преследовали крейсер и дрались из-за отбросов.

Легкий ветерок тянул с океана. Солнце, уставшее за день, опускалось за горизонт, забрызгав и воду и небо алой кровью.

На баке в такую погоду всегда торчала свободная команда. Каждый был занят своими мелкими делишками или просто отдавался приятным воспоминаниям, которых у каждого порядочного моряка больше чем вдоволь.

Петелькин попал в опалу. С того вечера, когда он вой Верного принял за сольное выступление черта, ему почти не давали говорить, обрушивая на бедного парня весь запас насмешек.

Парень возненавидел ребят и каждый раз, встречая Верного, старался как можно больней ударить собаку.

В этот раз, когда он старательно зашивал прореху на рабочем платье и силился удержать любивший поболтать язык, вахтенный прибежал в лазарет и, оскалясь, сказал:

— Сергей Максимович! Командир требует трюмных граждан к себе, если, мол, выздоровели.

Вахтенный хитро подмигнул доктору и от себя добавил:

— Очень сердится! Я, говорит, им сейчас покажу, как советские мешки поджигать и место занимать на военном корабле без спросу-ведома!

Приятели переглянулись. Гришка почувствовал, как зачесался у него курносый нос. Мишка от неожиданности одел на голову вместо своей докторскую фуражку. Вид их был так смешон и забавен, что Морж и веселый вахтенный прыснули от смеха. Ребята растерянно посмотрели друг на друга.

— Ну, ну… В трюм спрятаться не боялись, а здесь сдрейфили, Христофора Колумба внучата. Главное — не робейте!

Когда за друзьями захлопнулась дверь лазарета, вахтенный сказал доктору:

— А хорошие хлопцы, Сергей Максимович; жалко будет, если командир…