Дерзкие рейды
(Повести) - Одинцов Александр Иванович - Страница 27

А Леля, угадав, о чем подумалось подруге, добавила:

— Вероятнее всего, разведывательный… Не тот, что ночью бомбил мост, — и тотчас ее согнуло в очередном приступе кашля. Может, упала бы, не поддержи ее Леля. Потом еще долгие минуты лил пот с ее лба, щипал глаза, не давая видеть даже промоины под ногами. Нина шагала, держась за локоть Лели.

Наконец стало чуточку полегче. Впереди за жердевой оградой виднелся тонкий, молодой клен. Последние листья на нем казались издалека черными. И вот впереди замаячили острые верхушки. Неужели лес уже? Спасительный лес…

— Ура, Нинка! Проулок вывел к опушке!

— Лелька! На свободе мы! Помнишь, я, дура, не надеялась. Не бойся, мне сейчас лучше. Пройду сколько надо. Свобода! Лелька, ты счастлива?

— Еще как! Эх, если бы нам еще и оружие!

Нина повторяла, больше самой себе внушая, что сил у нее прибавилось. Однако нет — убывают силы. Ноги — будто чужие; шаркают, спотыкаются, едва отрываются от земли.

Начало смеркаться. Под ноги лезли кочки — скользкие и вязкие. Леля принялась на ходу всовывать в рот подруги крупные, освежающие ягоды клюквы. Силы снова прибавились, и Нина стала смутно различать багряные и бордовые накрапы клюквы на блекло-зеленом мху. Потянуло и самой нагибаться, но побоялась: если свалится — вряд ли встанет с этих пружинистых кочек. Опоры настоящей нет.

Леля скинула ватник, расстелила поверх выступающих корней, посадила Нину.

— Немножечко подождешь, я наберу клюквы про запас.

— Ну конечно.

Подул ветер, замелькал снежок, и Лелину фигуру на болотце затянуло зыбкой переливающейся белой сеткой. Леля вскоре прибежала, и хотя Нина взмолилась: «Не так уж холодно, потерплю, а вот ягод надо запасти» — Леля заставила больную подняться и брести дальше.

Нина все чаще впадала в забытье, но все-таки волочила ноги, все-таки не останавливалась… Очнулась от слепяще белого света ракеты. Вот она рассыпалась и погасла. Нина различила движущуюся цепочку огоньков. Машины! Одна за другой… И тут же, поверх цепочки, вспорол черноту вертикальный луч прожектора.

— Не беда, шоссе за целый километр, — успокаивал голос Лели. — Зато наконец-то нам попался неплотно сметанный стог. Сейчас уложу тебя. Да и сама высплюсь.

Нина проснулась, застонала. Боль в боку не дает глубоко вздохнуть, а щекочущий запах сена, чего доброго, снова заставит надрываться в кашле.

— Лелька, — Нина едва услышала свой шепот, стала собираться с силой, чтобы заговорить спокойно и ровно. Тут она почувствовала прикосновение Лениных рук: оказывается, та стянула с нее сапоги и тщательно наматывает портянки. Нина догадалась: Лелька свои собственные портянки просушила за пазухой, теперь эти почти просохшие наматывает обессиленному бойцу. А на свои ноги Лелька накрутит сырые.

— Лелька! Я невзначай простонала… Но ты не думай, будто мне хуже.

— Вовсе ты не стонала, — и Леля сноровисто натянула сапоги на согревшиеся ноги подруги. — Тебе во сне же и почудилось. Еще засни да наберись бодрости.

— Я набралась уже. Мне лучше… Пойдем!

— Сначала подзаправься малость. Я все же запасла клюквы. Хоть и немного.

— А сама?

— Ела! Думаешь, вру?

Под вечер того же дня произошло совсем странное: только что месили грязь у заброшенного хуторка с обугленными стенами, с зияющими провалами вместо окошек — и сразу же очутились в сухом сосняке, гудящем верхушками.

— Лелька! Почему вдруг изменилось все? Ты, негодяйка, на себе меня тащила?

— С чего ты взяла, дуреха? Ничего подобного! Ты сама ковыляла.

— Не смей нести меня.

— И не подумаю! Не хватало мне тащить этакую «разжиревшую!»

А когда сумерки заволокли кусты на старой просеке, Леля вдруг резко дернула к себе Нину. Та успела почувствовать — царапнуло пальцы. Колючей проволокой! И тут же они услышали милое, щемяще родное:

— Наши! — выдохнула Нина. — Лель…

Подруга зажала ей рот.

— Патефон! — шепнула она. — Слышишь, немецкая речь? Это фашисты.

А дальше у Нины стали стираться грани между днями и ночами, между коротким урывчатым сном и явью. Лишь одно крепко, навсегда запало в память.

Леля сказала, что сейчас удалось ей собрать немножко калины. Как только минуют сырой луг и выберутся на пригорок — отдохнут и подкрепятся. Наконец одолели топкую низину, расположились на корнях. И Нина старательно жевала твердоватую лепешку и следила из-под слипающихся век, чтобы Леля тоже ела… Потом, уже в забытьи, почувствовала, как она жует и глотает хлеб. Откуда взялся? Нет, это не хлеб, а кусочек ячменной лепешки. Той самой!..

— Лелька! Ты не съела тогда, как уговаривались? И мне подсунула, пользуешься, что плохо соображаю. Твоя низость это — самой не съесть, а мне скармливать.

И Нина заплакала, ненавидя себя за то, что в забытьи съела сбереженную Лелей долю.

У Нины заболело и распухло горло. Не могла даже шептать. Однако брела.

Но вот иссякли также и Лелины силы. Укладывая ненадолго подругу на свой ватник, Леля заставляла себя стоять. А что, если не хватит силы подняться?

Выпрямясь и держась за ветви дерева, девушки заметили сквозь мельтешащий снежок две фигуры в серых шинелях. Один разматывал катушку. Донеслись обрывки русских слов.

Леля крикнула. К ней подбежали.

На расспросы телефонистов Леля ответила то, что предписывалось в таком случае:

— Мы — медсестры… Выбрались из окружения.

Телефонисты заверили: как только восстановят связь, сразу пришлют подмогу.

Леля вдогонку им выкрикнула вопрос, от которого Нина пробудилась:

— Какое сегодня число?

— Четвертое ноября!..

После шести суток боевого пути комсомолки Колесова и Шингаленко добрались до своих.

Лелю и Нину везли в Тучково на дряхленьком, чихающем «газике» с выбитыми боковыми стеклами.

Девушки смотрели на встречные грузовики, над кузовами которых виднелись ряды касок, и снова друг на дружку… И молча улыбались. У них не было сил даже говорить.

До КПП перед Тучково доехали, когда уже стемнело.

Работники медпункта направили девушек в Кубинку, в походный госпиталь.

— Немедленно в Москву! — приказала главный врач госпиталя после того, как обнаружила у Нины рецидив туберкулеза.

— Не лучше ли дать им отлежаться? — возразил ассистент. Уж больно слабы…

— Понимаю, коллега. Но я за девушек не беспокоюсь. У них такая воля, которую, — главный врач помедлила, выбирая слова, — назвать «железной», пожалуй, маловато.

Рано утром из госпиталя отправляли в Москву тех, кто нуждался в специальном лечении. У санитарной машины толпились выздоравливающие и легкораненые. Каждому хотелось сказать девчатам что-то теплое на прощанье.

И вдруг сквозь толпу протиснулась запыхавшаяся от бега кареглазая девушка в такой же линялой, измызганной стеганке, в каких накануне предстали перед связистами Леля и Нина. Это прибежала Зина Морягина. Она успела лишь обнять подруг и сообщить, что и Тоня здесь. Вскоре они тоже поедут в Москву… Потом, уже в последний миг шепнула Леле на ухо:

— Мы с Тоней в Особом отделе… Ненадолго!

Зина приостановилась в воротах, посмотрела, как санитарная машина поворачивает за угол, к шоссе, и снова припустила бегом. Обрадовать Тоню.

У водопроводной колонки ее догнал высокий, тощий особист. Уже знакомый. Вчера утром, едва их с Тоней доставили в его ведомство, он накормил подруг, дал им выспаться. Лишь поздно вечером расспросил их, каждую в отдельности.

— Извините, Марягина… Но через часок еще не отделаетесь от нас. Понимаете, еще один явился… Будто бы подрывник. Проверяем его россказни.

— Имя, фамилия? — нетерпеливо крикнула Зина и даже притопнула сапогом.

— Потом узнаете. А пока подождите меня с Тоней. Я помогаю пробку на шоссе ликвидировать. Того и гляди, налетят «юнкерсы».