Дерзкие рейды
(Повести) - Одинцов Александр Иванович - Страница 18

Передний немец — по-прежнему за рулем! И мотоцикл, бодренько подскакивая да подвывая, катит себе. «Неужели промазал?» Нечаев с отчаянием снова вжался в землю, ладонью вбил запасную кассету. Сквозь остервенелую трескотню автоматов — гулкий одиночный выстрел.

— Бей! Лепилов! Бей!..

Из коляски вывалился немец! А сосед, уже с двумя шмайсерами подмышкой, втягивает его обратно… Убитого или раненого?

Мотоцикл поравнялся. Нечаев резанул очередью на всю кассету. Неужели снова промазал? Нет! Мотоцикл удалялся, но гораздо медленнее, чем две минуты назад. Отстреливался лишь один немец.

В Борках раздались гулкие взрывы. Гранаты? Нет, скорее, мины.

Бахнуло над самой головой Нечаева. Показалось, будто ударила в березу разрывная пуля. Мотоцикл удалялся медленно и не подскакивал — дорога ровнее стала… Нечаев взял на мушку голубовато-пульсирующий огонек мотоцикла… Дал очередь.

Сзади послышался вскрик. Это ранило Лепилова.

— Скорее!.. — торопил Нечаев.

А грузный Лепилов уже задыхался — и от ходьбы, и оттого, что говорил не переставая. Он был рад, что ранение оказалось пустяковым. Пуля слегка задела правую руку.

— Уважаю тебя, Нечай. Ты прав насчет отряда, — частил он. — Не драпанули, не отступили! Тебе легче было судить: уже два месяца в отряде. А я-то лишь со вчерашнего дня… Но тоже пособить успел. И вот он, алый знак доблести (так Лепилов назвал ранение). Потрепав простреленную руку, продолжил:

— Желаю всегда рядом с тобой сражаться! Бой в Борках идет, а коли подоспеем — и мы примем участие!

Нечаев отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Он понимал состояние Лепилова. Тот гордился своим ранением и, по-видимому, считал, что стал уже настоящим бойцом.

В действительности же Лепилов наибольшую пользу принес позавчера: довольно толково — прямо перед глазами начальника разведки спецотряда лейтенанта Алексаева — по памяти нацарапал план проделанных немцами просек. Появление же в Улейках на следующее утро Шеврука и Клинцова, а вечером и Астапова снова круто повернуло воинскую судьбу Лепилова. Он сообразил, что все четверо подтянутых, остроглазых кадровых военных — старшие в едином, отлично организованном боевом братстве. Лепилов поклялся Астапову, что оправдает доверие, если тот и еще более ответственные командиры, которых он видел и слушал, согласятся принять его.

И со вчерашнего вечера Лепилов был одержим стремлением поскорее доказать обретенной боевой семье, что он — ничем не хуже других воюющих, и не менее храбр, и не менее губителен для врага. Столь сильно хотел он доказать свою храбрость, столь добросовестно заставлял себя сделаться храбрым, что и впрямь становился немножко храбрее. Показное и напускное тесно переплетались и почти сливались с искренним душевным порывом.

До прихода в отряд спецназначения Лепилов и вправду немножко помогал местному партизанскому отряду, но все время думалось ему, что его недостаточно ценят и не дают проявиться его возможностям во всей полноте. Райкомовцы и другие здешние видные партийцы погибли еще летом при защите Смоленска, вот и вышло: сердцевину сплотившихся немного позже в маленький отряд составили рядовые колхозники… Поэтому осевший в Улейках окруженец Лепилов не сомневался, что его законнейшее место только в штабе отряда.

Первую боевую операцию (скромную засаду на трех немецких интендантов, угнавших коров из Улеек) провели без всякого командира и лишь с единственной боевой винтовкой успешно, невзирая на то что прочие участники засады были вооружены только дедовскими дробовиками. Боевая винтовка же принадлежала ефрейтору Лепилову. Поэтому, когда отбитые коровы были возвращены в свои хлева, когда отряд, отойдя в лесок, открытым голосованием избрал конюха своим командиром, однорукого же секретаря сельсовета — комиссаром, Лепилову представилось это попранием основ… Его плохо скрытое недоумение перешло в разочарование, когда новоиспеченные командир и комиссар отряда решили: винтовку передать леснику-разведчику.

Лепилов не выдержал и раскричался. Потом принялся взывать к чувству справедливости рядовых бойцов отряда. Конечно же, никто не поддержал его: людям, издавна знавшим друг друга, были неприятны претензии человека пришлого… Наконец эти, весьма неравные, конфликтующие стороны договорились: столичный товарищ Лепилов, оставаясь в Улейках, возглавит партизанский перевалочный пункт. Многоопытный секретарь сельсовета, лишившийся руки еще в гражданскую войну, особенно напирал на словцо «возглавит»: этим он как бы отдавал дань прозрачным намекам Лепилова на свою неоспоримо большую ценность, чем все прочие люди формирующегося отряда. Лепилову торжественно был вручен наган со сбитой мушкой и пятью патронами в барабане.

В это время ударная группа забросала гранатами просторный дом сельсовета, где размещались офицеры маршевой роты.

Успех атаки был определен маневром Астапова, переодетого в форму капитана вермахта. Первой же очередью он «срезал» патрульных, а затем засел с Ковезой в бревенчатом срубе. Разведчики отвлекли внимание врага и дали возможность ударной группе прорваться к центру деревни.

За несколько секунд до того как наши бойцы подоспели к осажденному срубу, Астапова убило разрывной пулей, а Ковезу тяжело ранило.

Отряду достались трофеи: один крупнокалиберный МГ, а также ручные МГ и шмайсеры с большим количеством патронов. Были захвачены также карты Подмосковья и много документов. Среди них был и приказ соединиться с маршевой ротой, только что прибывшей в село Берники (4 км по шоссе), с тем чтобы утром 9 ноября совместными силами прочесать лес на участке Борки — Улейка. Здесь воздушная разведка немцев обнаружила партизан.

Смертельно раненный Ковеза, стиснув зубы, метался на плащ-палатке.

— Ваня, бинты не сдерни! — беспокоился Клинцов. — Тихо лежи. Лучше стони, ругайся — легче будет.

Из-за нестерпимых болей к разведчику редко возвращалось сознание. Не замечал он, что в шалаше лишь один комиссар. В полубреду шептал:

— Хлопцы!.. Дайте же мой парабел!.. Или — сами… Ридны хлопцы, мочи нема. Хиба ж я не заробыв?.. Як огнем пече. И не можу бильше. Вмерты хочу…

Клинцов наклонился над Ковезой, поправил под плащ-палаткой сбившийся лапник, вспомнил, что военфельдшер предупредил: «раненый проживет не более полутора часов. У него прострелена печень».

Однако уже скоро займется рассвет, а Ковеза жив. Похоже, военфельдшер ошибся. Хорошо бы!

В полудреме Клинцов уловил очередную смену часовых. Слабо донеслось всхрапывание трофейного скакуна. Комиссару подумалось: на рассвете Увалин снова осмотрит Ковезу и откажется от безнадежного диагноза.

С этими мыслями Клинцов уснул.

Проснулся он от смутного чувства: что-то вдруг изменилось… Осторожно привстал и вздрогнул от напряженного встречного взгляда. В черных впадинах влажно блеснули глаза Ковезы.

— Слухай, комиссаре… — Ковеза теребил рукой ватник, которым его укрыли после укола морфия. — Выполни просьбу!..

Клинцов помедлил с ответом, побоялся вчерашней просьбы товарища — вернуть ему парабеллум, однако сказал:

— Выполню.

— Мати моей ридной напиши…

— Ваня, друг… Ты держись, не поддавайся! Не будешь обузой. Партизаны помогут, устроят на лечение!..

— Выполни просьбу, — требовал умирающий.

— Выполню, клянусь!.. Убьют если меня, командир отправит письмо. Погибнет и командир — Алексаев отправит… Еще напишем, что ты — первый храбрец отряда.

— То мати моей не треба… Но легче будет ей… Что не мучився…

И разведчик затих. Клинцов прислушался.

Окрик часового. Тревожный, громкий… Потом все тихо. Странно! И вдруг голос Шеврука:

— Комиссар! А ну вылазь!.. Алексаев прискакал! С партизанскими разведчиками! Добыл ориентировку!

Лейтенант Алексаев и трое конных партизан побывали на рассвете в Борках. Немцев там не обнаружили. Остатки разгромленной маршевой роты вместе с подоспевшим из ближнего гарнизона подкреплением убрались восвояси. Воспользовавшись этим, бойцы отряда и жители села похоронили младшего лейтенанта Астапова и его девятерых погибших товарищей. Это произошло 9 ноября 1941 года.