Рыжая племянница лекаря. Книга 3 (СИ) - Заболотская Мария - Страница 63

— Прочь! — пронзительно выкрикнула она, и я поняла, что ведьма по-настоящему испугана. В словах Хорвека была заключена жестокая правда, которую даже она не могла отрицать. Но не один лишь страх был причиной ее волнения — я ревниво читала это в каждом ее прерывистом вздохе, в горящих глазах, в едва заметном румянце. Последние слова Хорвека… мы обе поняли их одинаково: Рыжая Уна по сей день оставалась для него чем-то особенным и важным. А поклонение требуется чародеям столь же сильно, как и самой магии. «Я предала и погубила его, а он все равно мой, мой!» — тревога на ее лице сменялась торжеством, а руки торопливо разрывали рубашку, чтобы добраться до сердца, превращающегося в пепел.

Я попятилась и зажмурилась — мне не хотелось видеть этого колдовства.

Рана на руке заболела, начала кровоточить — магия Хорвека ослабевала вместе с ним. На повязке проступили темные пятна, и смутное ощущение опасности заставило меня спрятать руку под плащ. Уна творила свое колдовство, странно изогнувшись над Хорвеком, а ее спутники, спешившись и бросив своих лошадей, безмолвно стояли вокруг, повинуясь какому-то неслышимому указанию — цепь живых мертвецов, охраняющих своего собрата. Но Мике среди них не было.

Я отступила еще на шаг, и еще — прежде чем отважилась оглянуться.

Он стоял позади меня, жадно принюхиваясь.

Мне следовало испугаться, но я давно привыкла превозмогать страх. Все, что я могла потерять, было потеряно в тот миг, когда Хорвек заключил перемирие с ведьмой. Все — кроме жизни, но я теперь ценила ее весьма низко.

«Мике, — я обратилась к нему мысленно, не отводя глаз от его зрачков, светящихся ледяным синим светом. — Ты помнишь меня? Ты слышишь меня? Что она с тобой сделала? Я так старалась тебя спасти — неужели ты все забыл?..»

Мне показалось, что на его лице отразилось замешательство — чувство, свойственное в большей степени людям, нежели зверям. Мике пытался вспомнить — я была уверена в этом, — и, следовательно, он слышал мой призыв, но не понимал, о чем именно его просят. «Почему я перестала видеть те сны? — горько спрашивала я у себя. — Я ведь могла спасти его! Что если наша связь оборвалась из-за того, что я боялась и в глубине души не желала возвращаться в тот заснеженный лес? Мне не следовало жалеть себя, я не имела права бояться. И теперь все кончено, он не сможет освободиться из-под власти этой рыжей твари…»

Возможно, он просто чуял запах крови, но губы его приоткрылись, словно он силился что-то произнести.

«Прости меня, Мике, — я медленно двинулась к нему, заставляя себя верить, будто он слышит мои мысли. — Мне не удалось, но я пыталась, клянусь!..»

— Не приближайся к нему, — хлестнул меня ледяной голос колдуньи. — Еще один шаг, и я прикажу ему перегрызть твое горло.

Я обернулась — она уже поднялась с земли и медленно стряхивала с одежды налипший лесной сор. Колдовство не далось ей легко — ее лоб блестел от пота, а дыхание сбилось. Наверное, это было непростое дело — сохранять жизнь в том, кто живет вопреки законам богов и людей. Но ее слабость была, как всегда, обманчива. Одно стремительное движение — и ведьма очутилась совсем рядом. В следующий миг я, не успев даже заметить, как она замахнулась, неловко упала на колени — пощечина была по-мужски сильной. После такой устоять на ногах непросто даже тому, кто не измотан болью и лихорадкой от воспаляющейся раны. В голове звенело, свет померк, и я смутно помнила, как Хорвек, лицо которого я не могла разглядеть из-за приступов дурноты, помог мне взобраться на лошадь — кто бы еще это мог быть, если не он?..

Следующим моим ясным воспоминанием, относящимся к тому проклятому дню, стал вечерний привал. Уна, отвернувшись ото всех, по своему обыкновению пела у огня одну из своих чужестранных песен; ее голову украшал странного вида венок из колючих прошлогодних трав, иссохших за зиму. Или острые изломанные стебли, венчающие ее голову, привиделись мне и на самом деле то были спутанные от дикой скачки волосы?.. Затем она оглянулась на Хорвека, повторила последнюю протяжную строчку песни, понизив голос до ласкового вкрадчивого шепота, и безо всякого перехода тихо произнесла, словно продолжая напевать:

—Так и быть, я позволю тебе быть со мной рядом. Но не смей самовольно вмешиваться в мои дела и не давай непрошеных советов, покойник. Лодо принадлежит мне, и моих сил достанет на то, чтобы поддерживать в нем искру жизни… некоторое время. Точь-в-точь как и в тебе, Хорвек. Я многим пожертвовала, чтобы получить своего прекрасного принца и никому его не отдам прежде, чем он станет для меня бесполезен. Он честно оплатит каждую каплю магии, которую я потратила, чтобы его заполучить.

— Как скажешь, — отвечал Хорвек, поглаживая мое плечо. Он все еще пошатывался, но с каждой минутой глаза его становились все яснее, и даже при свете костра было видно, что мертвенная бледность уходит с его исхудавшего лица. Пожалуй, именно таким я его увидела впервые, еще не зная, какой короткий срок жизни отведен странному существу, не принадлежавшему ни к миру людей, ни к миру демонов.

— Я расскажу тебе, как обманула то колдовство, что его охраняло, — Уна изгибалась и потягивалась на своем ложе из еловых ветвей как игривая кошка, лукаво косясь на Хорвека, словно что-то в его взгляде согревало ее сильнее, чем пламя костра. — О, это было хитрое заклятие — оно отражало и возвращало зло тому, кто пожелал его королевской семье. Никогда еще я не видела столь хитроумный магический щит, и едва не погубила себя, когда наслала на короля Астолано злейшее из своих проклятий…

Хорвек молчал, ничего не поясняя, и я со внезапным бессмысленным злорадством подумала, что у нас осталась общая тайна, до которой рукам Уны пока что не дотянуться. Какая в том была польза для меня? Кто знает... Но Хорвек снова не захотел поделиться с рыжей чародейкой правдой, открывшейся ему в Астолано. Быть может, сын Белой Ведьмы не желал, чтобы кто-то узнал, как ее сила очутилась в услужении у королевского рода? Или же уловка Виллейма-Ведьмоубийцы была слишком хитроумной и опасной для того, чтобы рассказывать о ней кому угодно — даже чародейке, заключившей с тобой вечное перемирие?.. Ни единым словом он не дополнил рассказ Уны, и она продолжала говорить, впав в блаженное и самодовольное забытье. Я смутно догадывалась о том, что чародейка устала от многолетнего молчания и сходила с ума из-за необходимости таиться — о, как же она хотела явить миру свое могущество!.. «Посмотри же, как я хороша! — говорил ее горящий и требовательный взгляд, обращенный на Хорвека. — Тебе одному дано понять, как много я умею и сколь велико мое мастерство. Ты такой же как я, и знаешь цену колдовству и мести. Разве не прекрасны мои чары? Видел ли ты еще когда-нибудь паутину, сплетенную изо лжи и зла c таким мастерством?»

Одна часть истории Астолано открылась мне в тот день, когда я увидела как бродячие актеры, обряженные в обноски и лохмотья, разыгрывают смерть южной колдуньи от руки славного короля. Вторую часть, скрытую от глаз людей, рассказал мастер Глаас у того самого камня, где Виллейм-Ведьмоубийца обманул Белую Ведьму. Третий рассказчик — королевский племянник Эдарро, — видел упадок королевского дома, укравшего силу ведьмы, но не понимал, в чем его причина. Настало время для заключительной части истории, и рассказать ее могла только Уна, чья темная воля вела род Виллейма к погибели. Чем дольше я ее слушала, тем больше мне казалось, что это одна из тех сказок про прошлые темные времена, которые так любил рассказывать бедный Харль. Да ведь Уна и была той самой злой ведьмой из старой сказки! Она не искала себе оправданий и не лгала, будто ее устремления сколько-нибудь благородны и честны — пожалуй, она сочла бы подобное унижением: ей хотелось власти и она собиралась получить эту власть, уничтожая на своем пути все, что казалось помехой.

— …Вышвырнуть меня! — продолжала она, погрузившись в воспоминания, и пальцы ее скрючивались, как когти хищной птицы. — Он приказал слугам избавиться от моего тела, точно я умерла и превратилась в грязь, в падаль!.. Я пообещала вернуться, и от мысли, что умру, не исполнив своего обещания, кипящая кровь хотела разорвать сердце на клочки. Но все же я была слаба — мое собственное заклинание едва не убило меня, отразившись от невидимого тайного щита, как луч света отражается зеркалом. Никогда еще мне не приходилось чувствовать разрушение собственного тела. Каждый час забирал у меня столько же сил, сколько у обычных людей забирает десятилетие, и рассвет следующего дня я встретила изможденной старухой. Мои бедные волосы осыпались, клочьями падая на землю, и я видела, что они за ночь стали белыми, как северный мох. Кожа покрылась незаживающими язвами, трещинами, которые сочились сукровицей и чесались, заставляя меня еще глубже раздирать их своими желтыми кривыми ногтями. Каждое утро я думала, что не доживу до вечера, а с заходом солнца начинала страшиться, что не встречу следующий рассвет. Люди, испугавшись моего уродства, плевали мне вслед и проклинали, считая, что я принесу в их поселения болезни и смерть. Поначалу я боялась, что заклинание уничтожит мой разум, и я забуду все, что знала, чтобы сойти в могилу безвестной жалкой старухой. Но этот страх оказался напрасным. Разрушающее действие продолжалось до той поры, пока я не стала жалким подобием человека, однако ум сохранился ясным. И это тоже было частью проклятия, ведь мне предстояло до скончания дней помнить о том, чего я лишилась.